Сережа развернулся и помчался назад. Еще стремительней полетел по опробованной дороге. Перед спуском к Володину саду остановились. Подсолнечник кончился, начиналась не скошенная еще люцерна. Сережа поставил мотоцикл на костыль и повернулся к Зое:
— Отдохнем немножко?
— Давай.
Они присели возле мотоцикла и смотрели друг на друга.
— Не страшно? — спросил Сережа.
— Нет.
— А ты каталась когда-нибудь на мотоцикле?
— Нет. С папой на грузовике.
— А тебе нравится на мотоцикле?
— Да. А тебе?
— Да мне что, я на нем с детства.
— Я ночью не была еще в степи. А ты?
— Я и сейчас в степи. Мы же ночуем там, на комплексе.
— А не страшно?
— Я же не один. Тебе на ферме не страшно?
— А чего там?
— А ты там вспоминаешь меня?
— А ты меня?
— Еще бы!
Она засмеялась.
— Ты хорошо смеешься.
— Да? А ты?
— Я ржу.
— Ну поржи немножко.
— О-го-го-го!
— Тише.
— А что?
— Кого-нибудь испугаешь.
— Кого?
— Не знаю. — И Зоя осторожненько оглянулась вокруг себя. Кругом было пусто, темно и прекрасно. Она, как ящерица, тихонечко засветилась своей улыбкой.
— Я хочу притронуться к тебе рукой.
— Притронься.
Сережа протянул руку и пальцами притронулся к щеке, к горячему лицу Зои. Рука слегка вздрогнула, и Зоя вздрогнула.
Прямо перед ними, на склоне неба, чиркнула яркая звезда и свалилась за Володин сад.
— Звезды падают только осенью. А эта почему упала?
— Ты читал книжку «Блуждающие звезды»?
— А то.
— Шолом-Алейхема.
— Наверно, он тоже катался вот так на мотоцикле и смотрел на звезды, а потом написал.
— Это он придумал. Писатели всё придумывают. Если не придумывать, тогда каждый мог бы писать.
— А ты пробовала?
— Пробовала — не получается.
— А мне кажется, что можно. Я вот еще до Уренгоя, помощником ходил на комбайне, сяду за штурвал, еду, а внизу хедер подрезает пшеницу, сваливает на полок, на транспортер, а этот тащит ее в барабан, живую пшеницу, знаешь как жалко. Прямо головой туда, в барабан, а там ее зубьями молотят, колотят, выбивают из головы зерна, а они через рукав прямо в бункер, уже зерно. Все кругом живое. И кажется мне, что все могу это написать не хуже писателя. Слева стоит пшеница, еще живая, еще на корню, еще по ней волны ходят, а справа уже пострижено под нулевку, жнивье одно, никакой пшеницы, одни валки валяются или копны соломы. Здорово. И ведь не кто-нибудь там все это делает, а я сам. Здорово! Что ж, я не могу про это написать? Могу.
— А я не могу. У меня Стрелка, как только подхожу к ней, она оглядывается на меня и хорошо-о так мычит, я не утерплю, подскочу к морде и поцелую ее в мягкий нос, а другие тоже на меня глядят. И глаза такие, как у людей. Мне там с ними так хорошо, Сережа, а попробуй напиши — засмеют. Скажут, во-о, с коровой целуется, дурочка какая-нибудь. Но это же так. А написать нельзя. А вот сейчас? Напиши, чего это мы тут сидим? Тоже скажут: дурачки какие-то. Сидят ночью на люцерне, а завтра вставать чуть свет. Не напишешь. Засмеют.
