— Похоже, приехали, — сказал Брайен и заглушил двигатель. Я расправил рубашку над трусами как можно аккуратнее и, одним махом натянув штаны, сомкнул их над подолом. После чего принял свое распростертое положение, открыл дверцу и вынес ноги на асфальт, стараясь сгибать их как можно меньше. Сняв пиджак с плечиков, я накинул его на плечи и заправил торчащие бумаги в карман. Обозрел себя и с глубоким удовлетворением отметил, что ущерб от складчатости в области ширинки минимален. Вообще я выглядел почти таким же свежим, как при выезде из Санта-Моники.
Гюнтер Фриск заметил нас и вылетел из толпы, как из ракетной шахты.
— Эгей... сюда, сюда! — кричал он, мотыляясь из стороны в сторону и размахивая руками. Мы направились к палатке, но парковка располагалась на взгорке, и я забеспокоился, как бы не пропотела моя хлопковая рубашка, поэтому перешел на носорожью поступь, и Брайену, который шагал с нормальной скоростью, пришлось умерить темп, чтобы я не отстал. После того как Брайен представился моим менеджером, Гюнтер послал нас под тент, где нам вручили по пачке приветственных материалов. С нас сделали снимки и через две минуты выдали ламинированные бэджики с фотографиями, подвешенные на шнурки на манер судейских свистков. В углу под тентом помещалась горстка недотыкомок — остальные триумфаторы. Сью Дауд — телеса, как купол Капитолия, маленькая головка, а снизу ротонда; Кевин Чен, азиат с африканской прической; и Дэнни Пепелоу, орангутанг какой-то. И я. Не хватало только скоропостижно испарившегося Ленни Бёрнса.
Мы отрекомендовались друг друг и, честно сказать, я оказался самым нормальным. Но при всей разнокалиберности нас связывала одна общая ниточка. Побочный продукт инстинкта, заставившего нас взять теппертоновские бланки и, уединившись в комнатах своих квартир, писать сочинение. Свойством этим было достоинство, но не заработанное по-настоящему. Просто черта, которую ничтожество приобретает вследствие пассивности, из-за нашей неспособности воздействовать на мир иначе как слабым толчком. В тот день я стоял там победителем, однако чувствовал себя опозоренным. Из-за общества, в котором очутился. Мы не были какой-нибудь элитой, мы не относились к красавцам, вывешивающим свои автопортреты над каминами, или к модникам, оглашающим слэнговыми словечками бары роскошных отелей. Мы были победителями конкурса "Теппертоновских пирогов", и я, пусть всего на один день, — в первую голову.
