— Вы, кажется, испачкали брюки.
Сеньор Комес был его давнишним приятелем по трамваю. Утром и вечером они ездили одним и тем же маршрутом.
— Надо было их сразу постирать. Ничто так не въедается в ткань, как чернила. Однажды мне даже пришлось перекрасить брюки. Они были темнее ваших, но все равно ничего другого нельзя было сделать.
Он не слушал сеньора Комеса. Он все еще видел перед собой глаза сеньориты Фрейщес, машинистки. У него пропали семь карточек, и он воскликнул с досадой, обратившись почему-то именно к ней: «Нет ничего ужаснее, чем работать с дебилами». Она посмотрела на него удивленно, опустила глаза и произнесла: «Ах!..»
— А вот и трамвай.
Любезный сеньор Комес кивнул головой на подъехавший трамвай. Он был забит до отказа, и люди висели на подножке. Как обычно, сеньор Комес ухитрился сесть первым. Уж тут-то он был мастак: расталкивал пассажиров локтями, теснил животом, а на лице его сияла такая блаженная детская улыбка, что никто и не думал возмущаться.
Трамвай тронулся и загрохотал. Мимо замелькали дома, окна, балконы… Вот показался Международный гараж, затем Кооператив, Теннисный клуб… Все проносилось в обычном порядке, утомительном и монотонном. Часть пассажиров сошла, и он сел.
— Я купил билет, — сказал сеньор Комес с многозначительным видом и похлопал его по плечу.
Каждый месяц, вот уже почти пять лет, они покупали один лотерейный билет на двоих. Им ни разу не удалось выиграть, но наступал новый месяц, и сеньор Комес с улыбкой говорил: «Рано или поздно нам непременно повезет». В тот день, заметив, что его приятель полез за кошельком, он ухватил его за руку и горячо запротестовал:
— Не беспокойтесь, в следующий раз купите вы… Кстати, а как ваш сын?
— Мой сын? А, спасибо, уже лучше.
Придя домой, он прямиком направился в столовую. В солнечных лучах, проникавших с террасы, мебель казалась ветхой, углы пыльными, белые шторы пожелтевшими. Все обветшало, все давно потеряло свежесть и новизну.
Жена сновала между кухней и столовой. Ему вдруг показалось, что она растолстела. Он вяло поцеловал ее в лоб, сел за стол и развернул газету.
— Что с твоими брюками? Кошмар какой-то.
— Сеньор Комес сказал, что их можно перекрасить.
— Этого еще не хватало… И как раз сейчас, когда мы столько тратим на лечение для мальчика.
— Как он? Получше?
— Немного. Доктор Марти считает, что завтра можно будет встать. У тебя что-то случилось?
«Ну вот, началось. Она сразу все поняла». Эта необычайная способность жены безошибочно угадывать его душевное состояние поначалу казалась ему редким, бесценным даром. Ему доставляло несказанное наслаждение быть понятым, видимым насквозь, полностью предсказуемым, говорить: «Мне нездоровится. Сам точно не знаю почему. Наверное, все дело в этих экзаменах…» Но шло время, и постепенно ее безошибочная интуиция начинала ему досаждать. Он чувствовал себя маленьким, беззащитным. Ему хотелось хотя бы немного скрыть свою жизнь от ее глаз. Но больше всего раздражало собственное поведение: услышав наводящий вопрос, он, против желания, все выкладывал сам. Иногда он принимал твердое решение взять себе за правило хранить молчание, но воля ему изменяла, и он опять ничего не мог от нее скрыть.
