Ральф складывает письмо, засовывает его в конверт и заклеивает. Он выходит в садик. Ральф такой огромный, что, выходя, почти задевает головой о дверную притолоку.
В садике он стоит, осторожно оглядываясь, никто его не видит — Ральф это знает. Он вытаскивает из кармана коробок спичек. Но что-то отвлекает его, и он непроизвольно смотрит на то окно наверху.
За матовым стеклом Ральф видит размытые очертания дяди Гарольда. Издалека приглушенно доносится городской шум. Ральф смотрит на окно и снова слышит шум города. Он удивляется, глядя на спички, которые держит в руке. И тут вспоминает — чиркает спичкой и поджигает письмо, глядя, как дым поднимается к небу. Едва не обжегши себе пальцы, Ральф бросает обуглившуюся бумагу. Напряженно вглядываясь в небо, он смотрит, как дым рассеивается в чистом воздухе, потом опускает глаза и видит на земле золу. Наклоняется, присыпает ее горстью земли. Ральф снова поднимает глаза на окно и снова слышит отдаленный городской шум. Он подходит к садовой решетке и дрожит, слушая городской шум. Опустив голову, Ральф поворачивается и входит в дом.
Силуэт на земле
Много лет назад Молли просила Вальтера, чтобы тот повел ее к алтарю. Когда ей хотелось попросить его об этом, она напевала модную когда-то песенку:
Walter, Walter,
lead me to the altar…
Ближайшие соседи — Боб, который был таксистом и кокни, чей дом находился рядом с их домом, и я, живший по другую сторону, — да и все в округе привыкли слышать их, сидя в своих садиках. Вальтер обычно отвечал, что да, он уже собирается. Или — что нет, как-нибудь потом. С неподражаемым водевильным лукавством Молли — по-прежнему продолжая напевать — обещала ему показать тогда свою татуировку.
— …and I’ll show you…
— Yes, yes, yes! — кричал тогда Вальтер.
И слышались беготня, хлопанье дверей. А потом — оглушающая тишина.
С тех пор прошло уже двадцать семь или двадцать восемь лет. Молли и Вальтер давно поженились, им обоим за сорок, а песенка об алтаре превратилась в талисман, сияние которого снова и снова возвращало им то, что в прошлом было их будущим — нетронутость надежды.
Шло время. Ушли многие соседи — из своих домов или из жизни; пришли другие. Светлокожие, темнокожие. Расисты говорили:
— Конечно я не расист, но все-таки…
Но слова их ничего не меняли. Улица оставалась — и остается — все той же. Обычная улица на окраине Лондона. Здесь в садиках домов и вдоль тротуаров растут деревья, на которых живут птицы. Это не так уж плохо. Здесь живет сова — только одна, — которая летает и тихонько ухает только над этой улицей. Так уж ей нравится. Здесь живут коты. Отчаянные, они ловко уворачиваются от машин. Хотя что им терять: у английских котов девять жизней, а не жалкие семь. Но самое главное для меня на нашей улице, хотя и не всегда радующее, — это ее дети.
