Ангустиас оглядела его с ног до головы.
— Хотела бы я знать, где ты был?
Он тоже с насмешкой взглянул на Ангустиас и стал вытаскивать попугая из клетки, чтобы приласкать птицу:
— Можешь быть спокойна, сейчас скажу… Мама, кто заботился о попугае?
— Я, сынок, — сказала, улыбаясь, бабушка. — Я никогда не забываю…
— Спасибо, мама.
Он обнял ее так, словно хотел поднять на воздух, и поцеловал в голову.
— Ни в какое порядочное место ты, конечно, не поедешь. Меня уж известили относительно твоих скитаний. Предупреждаю тебя: я знаю, что ты уже не тот, что был раньше… твой нравственный уровень оставляет желать многого…
Роман потянулся, словно хотел стряхнуть с себя усталость, скопившуюся за дни странствий.
— А если я скажу, что во время моих скитаний мне удалось кое-что выяснить о нравственном облике моей сестры?
— Не неси чушь, дурень! Особенно при племяннице.
— Нашу племянницу этим не испугаешь. И маму тоже, хоть глаза у нее стали совсем круглыми.
На скулах у Ангустиас выступили желтые и красные пятна, и мне показалось забавным, что ее грудь вздымалась, как у обыкновенной женщины, когда та волнуется.
— Я немного поездил по Пиренеям, — сказал Роман. — Несколько дней я провел в прелестном местечке Пучсерда и, естественно, посетил одну несчастную сеньору, с которой был знаком в лучшие времена. Муж заточил эту женщину в огромном мрачном доме, где слуги стерегут ее, как преступницу.
— Если ты говоришь о жене дона Херонимо, моего начальника, так ты отлично знаешь, что бедняжка сошла с ума и что он пожалел ее и вместо того, чтобы отправить в сумасшедший дом, предпочел…
— Вижу, ты вполне в курсе дел своего начальника. Да, я говорю о бедной сеньоре Санц. Она, конечно, сумасшедшая, никто и не спорит. Но кто виноват, что она дошла до нынешнего своего состояния?
— На что ты намекаешь? В чем ты можешь меня обвинить? — закричала вдруг Ангустиас с таким надрывом (на этот раз непритворным), что мне стало не по себе.
— Ни в чем, — с нарочитой небрежностью ответил Роман, пряча в усах удивленную улыбку.
Я сгорала от желания поговорить с Романом, но остановилась на полуслове.
Ведь я несколько дней волновалась от одной перспективы разговора с моим дядей; я хранила столько новостей, казавшихся мне такими интересными, приятными для него. И когда я порывисто поднялась со стула, чтобы его поцеловать, — мне еще никогда не приходилось вкладывать в поцелуй больше чувств, — меня переполняла радость от того сюрприза, который я вот-вот ему преподнесу. Последовавшая за этим сцена поубавила мне восторга.
