«Хорошо здесь поселиться, — возможно, думала она, глядя в окно на незастроенное поле. — Здесь как за городом. Так спокойно! И сам дом такой чистый, такой новый».
Они ведь приехали в Барселону совсем с иными мечтами, иными надеждами, нежели я: они искали тишины, спокойной размеренной работы. Тихой пристанью стал для них тот город, который мне пришло в голову выбрать ареной для моей новой, деятельной жизни.
Квартира с восемью балконами украсилась шторами и занавесями: кружева, бархат, банты; из баулов извлекались на свет безделушки, иногда довольно ценные; не осталось пустых углов. И пустых стен тоже. Украшенные завитушками часы подарили дому ритмично бьющийся пульс, а рояль (ну как можно без рояля?) — томные кубинские мелодии для предвечернего отдыха.
И хотя дедушка с бабушкой были не очень молоды, у них, как в сказке, было много детей. Тем временем улица Арибау все застраивалась. Дома, такие же высокие, как их дом, даже еще выше, спаялись в огромные тесные кварталы. Деревья все шире раскидывали ветви, и наконец, словно для того, чтобы отметить эту улицу, по ней пустили трамвай. Дом старел, его ремонтировали, он не раз менял хозяев и привратников, а дедушка с бабушкой все так и жили на своем втором этаже, будто они были там чем-то неизменным, навеки предопределенным.
Здесь прошли самые чудесные дни моего детства, тогда у дедушки с бабушкой не было других внуков. Дом уже оказался в центре города, в огнях фонарей, в уличном гаме — городской прибой бился о его балконы, задернутые бархатными шторами. В квартире тоже все кипело, слишком много было народу. Меня захватывал этот водоворот. Дяди и тети покупали мне лакомства и награждали ими за проделки над другими членами семейства. У дедушки и бабушки волосы побелели, но оба еще были крепкие старики и смеялись моим детским выходкам. Неужели все это было так давно?
Все настолько переменилось в доме, что у меня родилось ощущение какой-то неуверенности, и это ощущение обострилось при мысли о неизбежной встрече с теми, кого я мельком видела прошлой ночью.
«Какими-то они окажутся?» — думала я и не вставала, боясь встретиться с родственниками.
При дневном свете комната меня не пугала, но все равно в ней царили хаос и мерзость запустения. Дедушкин и бабушкин портреты висели криво, без рам, на темных обоях проступали пятна сырости; солнечный луч, в котором плясали пылинки, подбирался к портретам.
Мне хотелось думать, будто и дедушка и бабушка давно умерли. Мне хотелось думать, будто между молодой дамой в вуалетке и этой мумией, этой маленькой, до неузнаваемости изменившейся старушкой, открывшей мне дверь, нет ничего общего. И все же бабушка была жива, хоть и выглядела такой жалкой среди всей этой бесполезной рухляди, которая с годами все скапливалась и скапливалась в ее доме.
