Я не уловил в его словах резкости или иронии. Напротив, он говорил доверительным тоном, словно мы прервали последнюю беседу несколько часов назад, а теперь непринужденно возобновили ее.
— Давно тебя не видел, — заметил он.
— Я уезжал.
— В таком случае, полагаю, ты не терял времени зря и обдумал, о чем мы с тобой говорили. Наверное, у тебя даже появились интересные вопросы ко мне?
— У меня их множество, доктор. Вы не возражаете, если… — Я указал на магнитофон.
Фовел перестал разглядывать пол и с осуждением посмотрел на устройство. Он махнул рукой, и я подчинился, опустив магнитофон в карман куртки.
— Доктор, теперь меня особенно волнует один вопрос, который мне неловко задавать.
— Мир принадлежит отважным. Дерзай. Это останется между нами.
Тень улыбки, почти неуловимая, скользнула по суровому лицу моего собеседника. Фовел поднял свой массивный подбородок, и в углах губ наметились симпатичные ямочки. Выражение лица доктора показалось вдруг таким земным — близким и понятным, что на мгновение меня охватило чувство, будто я могу чистосердечно во всем ему признаться.
— Так что же? — произнес он. — Что тебя смущает?
— Не поймите меня превратно, доктор, но вы изучили музей досконально, как никто иной. Не знаете ли вы, нет ли в Прадо привидений?
Я начал прощупывать почву, соблюдая осторожность. Благоразумие одержало верх, хотя я умирал от желания спросить напрямик: «Вы призрак, доктор?», или «Вас, случайно, зовут не Теодосио Вестейро Торрес?»
— Привидений?
— Да. Может, кто-нибудь умер тут, а потом…
Доктор смерил меня пронзительным взглядом, будто понял наконец, о чем я его спрашивал.
— Я не предполагал, что ты интересуешься подобным.
Я кивнул, почувствовав, как на меня повеяло холодом — дружелюбие маэстро исчезло. Луис Фовел повернулся на каблуках и с возгласом: «Иди за мной!» — ринулся сквозь окружавшую нас толпу.
Я повиновался. Путь наш оказался коротким. Из галереи итальянской живописи маэстро направился в конец соседнего зала. К моему изумлению, он по-прежнему не обращал внимания на туристов и детей, сновавших в разных направлениях. Неожиданно в поле нашего зрения остались лишь три прекрасные картины в окладах, покрытых искусной резьбой. Будь они лучше освещены, я принял бы их за окна, распахнутые в рощу, в восхитительный мир, безмятежный, погруженный в тихие воды покоя.
«Панно Боттичелли», — мелькнула у меня мысль.
Тот, кто хотя бы раз посетил музей Прадо, наверняка видел это произведение. Речь идет о трех изумительных досках одинаковой величины. В композициях значительное место было уделено тому, что в конце XV столетия считалось новшеством, новаторством в живописи — пейзажу. Сосновый бор на берегу Средиземного моря служил фоном и декорациями для сцены охоты. Центральным персонажем являлась нагая женщина, убегавшая от всадника. Три панно были единственными работами из наследия автора «Весны», которыми располагал музей Прадо. Я знал, что в фонды музея они поступили накануне гражданской войны в Испании, когда Франсеск Камбо, каталонский политик-консерватор и коллекционер, передал их в дар собранию, признавшись, что «они изменили мое мироощущение и поселили в глубине души незамутненную радость». И он хотел, чтобы такие же чувства пережили все испанцы, увидев картины. Доски мне запомнились из-за этой красивой истории.
