В Самарканде царила радость в связи с тем, что удалось-таки избежать войны. На огромной площади Рас-аль-Так стоял гвалт, в небо подымался дымок от костров уличных торговцев. На каждом шагу попадались певцы, музыканты, рассказчики, предсказатели, заклинатели змей, собиравшие вокруг себя толпы зрителей. В центре площади на шатком временном помосте разместились народные поэты, без которых в городе не обходилось ни одно важное событие: и все они прославляли несравненный, непобедимый город. Публика дружно одобряла и поддерживала своих любимцев, освистывала посредственностей. На дворе стоял декабрь, по ночам было прохладно, чтобы согреться, жгли костры. Во дворце один за другим опустошались большие глиняные кувшины с вином, хан пребывал в добродушном настроении.
На следующий день по умершему родственнику отслужили молебен, приняли соболезнования от тех же самых людей, что вчера поздравляли с победой. Кади, произнесший по случаю несколько стихов, из Корана, попросил Омара последовать его примеру:
— Что ж тут удивляться, у реальности, как и у людей, два лица.
Тем же вечером Насер-хан призвал Абу-Тахера к себе и попросил присоединиться к делегации, отправлявшейся почтить от имени Самарканда память усопшего султана. Делегация состояла из ста двадцати лиц, среди которых был и Омар.
Последние почести воздавались султану в том самом месте, где испокон веков располагался лагерь армии сельджуков. Настоящий город из тысяч шатров и палаток раскинулся на берегу реки, видные и знатные самаркандцы соседствовали здесь с кочевниками, явившимися подтвердить свою присягу на верность сельджукам. С недоверием взирали посланники Насер-хана на этих воинственных молодцев с длинными, заплетенными в косу волосами. Семнадцатилетний Маликшах, колосс с детским лицом, восседал на помосте, том самом, с которого и свалился его отец Алп-Арслан. На плечах у него был просторный каракулевый бурнус. В нескольких шагах от него стоял великий визирь, опора империи.
Маликшах звал его ата — отец, что означало крайнюю почтительность, остальные — Низамом Эль-Мульком, что в переводе означает «царский приказ». Никогда еще прозвище не являлось столь заслуженным. Всякий раз, как к юному султану приближался знатный гость, он взглядом спрашивал своего визиря, как ему себя вести — радушно или сдержанно, доверчиво либо настороженно, внимательно либо рассеянно, и тот незаметно подавал ему знак.
Делегация из Самарканда распростерлась у ног Малик-шаха — все сто двадцать человек, он снисходительно покивал, затем часть самаркандцев, сплошь почтенные люди, направилась к визирю. Низам держал себя бесстрастно и никак не выдавал своего настроя, хотя и смотрел на них и слушал. Он вообще брал не горлом, а действовал как кукловод, заставляя других точными, рассчитанными действиями исполнять его желания. В этом-то и состояло его всесилие. О его умении ничего не сказать ходили легенды. Нередко посетитель битый час проводил у него, так и не удостоившись иных слов, кроме приветственных и прощальных. Да и являлись к нему не только затем, чтобы о чем-то договориться, очень часто — чтобы подтвердить свою лояльность, развеять его подозрения, не дать ему забыть о себе.
