— Иван? Дубов? Чертяка те в бок! Да, смотрите-ка, ведь он самый. Совершенно абсолютно. Ну-ка, дай я тебя обожму. Экий ты, а! И все такой же конопатый. Ну-ну. Исключительно замечательно! Пойдем давай, пойдем…
Он потащил Дубова в конторку, вахтер растерянно оглядывался, не зная, что предпринять: пустить без пропуска нельзя и задержать, когда само начальство ведет, тоже неудобно. Потоптавшись в нерешительности, он досадливо крутнул головой и крякнул:
— Эк ведь… неконкретность какая вышла…
Черенок усадил Дубова на потрепанный, продранный диван, а сам уселся напротив, за стол.
— Ну, чертяка те в бок, рассказывай. Как воевалось? Надолго к нам? Сколько немцев побил? Почему не писал? А ну, покажи-ка грудь. Покажи, покажи… О, да ты, брат, герой! Экую награду отхватил. Видать, отличился, а? Ну-ну, послушаем…
Говоря все это, Черенок то вставал, то опять садился, брал со стола какие-то листки, откладывал их, заглядывал в глаза собеседника, трогал его. Левой рукой он часто потирал круглую бритую голову, а останавливаясь, начинал быстро постукивать носком сапога по полу. Полувоенная гимнастерка на нем, прихваченная низко опущенным ремнем, топорщилась бесчисленными складками. Лицо у Черенка было нездорово-желтое, и он, видать, давненько не брился.
Раньше Дубов недолюбливал этого суетливого, всюду сующего нос человека, но сейчас, после долгой разлуки, встретившись с ним, он ощутил в себе радость и теплоту. Улыбнувшись Черенку, он сказал:
— А ты все такой же… неугомонный.
— Хэ! Мне что сделается! Я ведь теперь, — он наклонился к Дубову, словно собираясь посекретничать, — председателем цехкома. Профсоюзный деятель! — Черенок многозначительно вздернул брови и рассмеялся. — Ну, это дело десятое, а ты вот про себя мне расскажи. Орден-то за какой подвиг получил?
— Какой там подвиг! Воевал — вот меня и наградили.
— А все же? Ты расскажи.
— Ну что я тебе расскажу?
Действительно, что рассказать ему?.. Когда Дубова начинают расспрашивать вот так, он мнется почти смущенно, хмурится, а мысль его в который раз мучительно возвращается к пережитой солдатской страде, и снова, снова Дубов видит перед собой широкое, изрытое снарядами поле, побитую траву на нем и серое, тяжелое небо, придавившее деревушку за чахлым перелеском.
Это был последний день его фронтовой работы. Атаковав немецкие позиции, их рота залегла под огнем противника. Командир хотел броском вперед вывести бойцов из-под минометного обстрела, но кинжальный огонь с фланга загнал всех обратно, на исходные, в траншею. Телефонную линию перебило, помощи у артиллеристов просить было невозможно, а приданные роте две полковые пушки не могли подавить пулемет, потому что он находился за небольшим, но крутым бугром.
