О чем-то они со старухой тихо беседовали. Капа – мелко кивая брюковкой заглаженной головы, Кефирыч – сидя перед ней на низкой скамеечке. Мальчику дали пока посмотреть альбом с открытками: этакое полиграфическое чудовище килограммов на пять, тучное, обтянутое малиновым бархатом. И открытки в нем попадались каких-то допотопных времен, черно-белые, словно выцветшие, со странным начертанием букв: «Царскосельскiй вокзалъ», «Исаакiевскiй Соборъ», «Сҍнная площадь. С-Петербургъ»… Знакомые вроде места были как из чужого сна. Пахло пылью, мальчику это быстро наскучило. И вот тут он почувствовал в разговоре двух старых людей что-то не то. Капа рассказывала о кутерьме, которую они тогда пережили. Наши наступают, голосом доброй сказочницы говорила она, красные отступают. Красные наступают, наши, значит – отходят… Минут десять, наверное, мальчик не мог понять, в чем состояло это «не то». Вдруг дошло: так ведь «наши» – это должны быть красные. А тут что, вроде бы кто-то другой?.. И еще: побежала она от женской гимназии, ну, ты, Валя, помнишь, конечно, за Молочным двором, вдруг – тук-тук-тук! – земляные фонтанчики из-под ног. Выскочил сбоку мужик в гимнастерке, страшный, царапина кровавая через лоб, кричит: «Что стоишь, дура! Прыгай через забор!..» Сиганула, как бешеная коза… И еще: просидели они в подполе дней, видимо, пять, вылезли, вижу – дом Околизиных, рядом совсем: рамы выворочены, дверь – криво, на нижней петле, а перед самым крыльцом как бы ворох цветного тряпья, все – будто бы в раздавленной клюкве, присмотрелась, а – Манечка это, штыками, значит, ее…
Мальчик долго потом ощущал мерзкий ужас, который его прошиб: как это так – живого человека штыками колоть… Меня тоже можно колоть?.. Позже, когда начитывал документы о гражданской войне, когда рылся в архивах, встречал, разумеется, не такое: и как казаки рубили пленных красноармейцев, и как продотряды закапывали крестьян в землю живьем, и про девичью косу, вырванную вместе с кожей, и про отрезанные уши, носы, и про вспоротые животы… И про то, как Землячка, борец за народное счастье, большевистская фурия, Розалия Самойловна Залкинд, лично, из революционного парабеллума, расстреливала белых офицеров в Крыму. Пострашней было, чем «Солнце мертвых». Сказала тогда: «Жалко на них тратить патроны, топить их, топить». И ведь топили – вывозили на лодках, привязывали камни к ногам, сталкивали в объятия Ахерона… Между прочим, сама проскочила все психопатические репрессии тридцатых годов. Белу Куна, тоже пламенного борца, который вместе с ней тогда «чистил Крым», расстреляли в тридцать восьмом, а Розалия Самойловна ничего – заместитель председателя Совнаркома СССР, заместитель председателя Комитета партийного контроля, персональный пенсионер, благополучно скончалась в сорок седьмом году.
