* * *
–
Спасибо
Вартану
Мамиконяну, –
приговаривал
он. Так звали
одного
великого
армянского
героя,
предводителя
армии,
разгромленной
персами в
пятом веке. Но
тот Вартан
Мамиконян,
которого
имел в виду
отец, держал
обувное дело
в Каире,
многоязыком
деловом центре
Египта, куда
родители
бежали от
резни. Именно
он,
переживший
более раннюю
резню, убедил
моих наивных
родителей,
повстречав
их по дороге
в Каир, что их
ждут молочные
реки в кисельных
берегах, если
только они
направятся –
кто бы мог подумать
– в
Калифорнию, в
Сан-Игнасио.
Впрочем, об
этом – в
другой раз.
–
Если кто-то найдет
смысл жизни, –
приговаривал
отец, – пусть
оставит при
себе. Мне уже
все равно.
–
Никакого
дурного не
слышно там
слова, и ни облачка
в небе весь
день, – приговаривал
он. Это,
разумеется,
припев из
американской
песни «Мой
дом на просторе» [11].
Отец перевел
эти слова на
армянский и
считал их
идиотскими.
–
Толстой
тачал сапоги,
–
приговаривал
он.Это и в
самом деле
так:
величайший
русский писатель
и гуманист,
решив, что
его работа должна
приносить
ощутимую пользу,
какое-то
время тачал
сапоги.
Позволю себе
заметить, что
и я смог бы
тачать
сапоги, если
нужно.
* * *
Цирцея
Берман
говорит, что
может шить штаны,
если нужно.
На пляже, во
время нашей
первой встречи,
она рассказала
мне, что ее
отец владел
брючной фабрикой
в городе Лакаванна,
в штате Нью-Йорк,
но
обанкротился
и повесился.
* * *
Если
бы моему отцу
удалось
пережить
«Отважных
мореплавателей»
со Спенсером
Трейси и Фредди
Бартоломью, и
если бы он
дожил до
того, чтобы
увидеть
картины, которые
я писал после
войны, и из
которых небольшая
часть
привлекла
значительное
внимание
критиков, а парочку
мне удалось
продать за
немалые по тем
временам
деньги, то он
вне всякого
сомнения
оказался бы
среди подавляющего
большинства
американцев,
которые
потешались и
издевались
над ними.
Он бы, конечно,
высмеивал не
только меня.
Он высмеивал
бы и моих
дружков – абстрактных
экспрессионистов,
и Джексона
Поллока, и
Марка Ротко,
и Терри
Китчена, и
всех прочих,
всех художников,
которые в
наше время, в
отличие от
меня, причислены
к величайшим
из
работавших не
только в
Соединенных
Штатах, но и
во всем этом
нашем
чертовом
мире. Но вот
какая мысль
сидит теперь
у меня в голове,
как заноза,
хотя я много
лет гнал ее
от себя: он не
задумываясь
принялся бы высмеивать
своего
родного сына,
то есть меня.
Ну
вот, теперь
из-за
разговора,
который
мадам Берман
завела со
мной на пляже
две недели
назад, я горю
подростковым
негодованием,
предметом
которого является
мой отец, уже
пятьдесят
лет как похороненный!
Остановите
эту адскую машинку
времени!
