Это была нелёгкая задача — запомнить содержание большой секретной переписки, подававшейся генералу для подписи. Иногда, в целях проверки правильности моего доклада, генерал давал себе труд прочесть всю бумагу. Особенно часто это бывало в начале моей службы, но он скоро бросил проверять меня.
Часов около одиннадцати в нашей общей канцелярии появлялся жандармский вахмистр Галочкин, почтенный, представительный и неглупый человек — «лукавый царедворец» — и докладывал нам, что «его превосходительство изволят сейчас сойти вниз». Это означало, что генерал Секеренский, напившись утреннего кофе (как говорил Галочкин: «окончивши свой фриштик»), спускался из своей квартиры в комнаты нашего этажа и торжественно, в сопровождении помощника по управлению полковника Кузубова, меня и вахмистра Галочкина, совершал обход служебных кабинетов офицеров управления, здоровался с ними, спрашивал иногда что-нибудь очень кратко по делам дознаний и удалялся снова в свою квартиру. «Пинхус» любил эти торжественные обходы и был бы не на шутку огорчён, если бы сопровождающая его свита не выдерживала подобающего случаю торжественного характера. Обход его был молниеносный. Быстрыми шажками он семенил шаркающей, но лёгкой походкой. Ответами на вопросы интересовался мало, ибо мало вникал в произведённые в его управлении дознания; любил только, чтобы всё шло гладко и чтобы не было нареканий со стороны Департамента полиции. Впрочем, офицеры резерва при С.-Петербургском губернском жандармском управлении были в большинстве люди, знающие своё дело, и нареканий, в общем, почти не было.
После обхода генерал уезжал из управления на весь день, а приезжал обратно обычно поздно. Всё управление расходилось по домам около пяти часов вечера; оставались в нём только я и дежурные унтер-офицеры. Мне приходилось ждать генерала, так как я должен был подать ему на подпись все исходящие бумаги, заготовленные в дневные часы. Генерал, не обращая внимания на то, что я сижу голодный и жду его возвращения, часто не вызывал меня сразу к себе в кабинет, а ложился «на полчаса» (это продолжалось часто добрый час!) отдохнуть. Наконец, около семи часов вечера дежурный унтер-офицер вызывал меня к генералу; начиналась длинная процедура подписей и неизменных вопросов: «Так ли это?»
Окончив доклад и сдав бумаги дежурному писарю для отправки их на почту, я, усталый и голодный, пересекал улицу, обедал дома и уже через час или самое большее через два снова спешил в управление, чтобы засесть за свой стол и приготовить входящую почту для ночного доклада генералу. Это занимало тоже немало времени, так как генерал требовал, чтобы бумаги были подложены в известном порядке (а именно наиболее важные и серьёзные в начале и менее важные — в конце) и чтобы к наиболее важным были подобраны мною справки. Пока я занимался этими бумагами, генерал обычно уезжал куда-то и возвращался поздно. Возвратившись, он прежде всего обращал внимание, висят ли на вешалках у парадной лестницы офицерские шинели, и если таковых не замечал, бывал недоволен, а если видел, то спрашивал у дежурного унтер-офицера: «Чья шинель?» Шинель в передней означала, что её обладатель, какой-нибудь офицер управления, в своём старании ускорить производимые им дознания и не довольствуясь дневной работой, зашёл в управление поработать и вечером. Зная этот генеральский вопрос, некоторые из «ревнивых к карьере» офицеров управления давали себе труд заходить в управление примерно около того часа, когда генерал возвращался домой, и после его возвращения немедленно уходили. Впрочем, моё пальто на вешалке было всегда на своём месте, и генерал, вероятно, занемог бы, если бы не увидел меня на посту поздно вечером. Этого, очевидно, по его мнению, требовал хороший тон адъютантской службы. Нелегко было быть адъютантом у генерала Секеринского! Личной жизни для его адъютанта не полагалось. Всё время должно было быть отдано службе. Обычно, даже в воскресенье, как и в другие праздники, рано утром меня вызывали в управление, чтобы принять какого-нибудь арестованного, присланного под конвоем в Петербург и переданного в распоряжение С.-Петербургского губернского жандармского управления. Делалось это часто разными провинциальными властями неправильно, и задержанные подлежали передаче в другие официальные места, но мне от этого было не легче. Надо было налаживать эту передачу, заготовить подлежащие бумаги, нести их на подпись генералу и т. д. Всё же воскресенья и праздничные дни были некоторым отдыхом для меня, по крайней мере в дневные часы.
