Мы вовсю орудовали ломами и заступами, таскали рельсы, укладывали их попрочнее. Куртки мы давно скинули, они лежали в куче с сумками и флягами, и унтер-офицер Бэнне, зорко поглядывая слоновыми глазками и размахивая костылем, прохаживался возле нас. Здесь, среди осколков гранат, он и в самом деле может найти свой Железный Крест. Эта увеселительная прогулка себя оправдает. Молодой баварец, конечно, не поскупится на похвалы, он уже и сейчас щедро расточает их своему камраду Бэнне: команда продвигается вперед, прямо-таки как в семидесятом. Сколько он ни служит в армии, а такой быстроты не видывал.
«Велико чудо! — подумал я. — Ты, верно, никогда не имел дела с берлинскими и гамбургскими рабочими, это же дошлые люди. Они умеют дружно и в миг делать дело и так же здорово отдыхать, как только оно сделано!» Поэтому, кстати сказать, я искренне благодарен судьбе за те два года, что прожил среди них, как равный среди равных! Характер, знаете ли, одаренность и трудолюбие наших людей только так и можно узнать. Все остальное — теория, как говорят наши мервинцы. Работать плечом к плечу с этими людьми — это «тахлис», практика, в переводе с еврейского.
Как ни странно, а мне опять показалось, что молодой баварец с Железным Крестом второй степени намеренно держится поближе ко мне. Нет сомнения, что он с первой минуты испытующе поглядывал на меня. А может, человеку вообще свойственно надеяться, что симпатия, возникшая у него, тотчас возбуждает ответное чувство? Мне казалось, будто я уже встречал где-то этого юношу, и именно в баварском мундире серо-защитного цвета. А может быть, я путаю его с кем-нибудь из моих многочисленных коллег по Мюнхенскому университету, где я учился в тринадцатом-четырнадцатом годах. Мог я встретиться с ним и в купе вагона, возвращаясь из загородной экскурсии или уезжая на каникулы.
Тем временем дорожники с лязгом и скрипом спустили обе платформы вниз. Они, а с ними и мы докатились до самых орудий. Проклятия и брань на баварском, берлинском и многих других немецких диалектах, носившиеся во французском воздухе, пока стальные чудовища грузились на тряские платформы, составили комический концерт. Вместе с платформами прибыли толстые корабельные тросы, и вот теперь тридцать человек впряглись в первую платформу и потащили ее по рельсам в гору. Боже мой, до чего же мы ругались! Канат впивался в плечи, кому в левое плечо, кому — в правое. Точно рабы на халдейских и египетских холмах, тянули мы наш груз вверх, шаг за шагом, тяжело дыша, обливаясь потом, кляня все и вся. Остальные подталкивали платформу сзади или бежали рядом с обеих сторон и поддерживали ее с боков. И вдруг случилась нелепейшая вещь. Из долины, вдоль которой мы поднимались, показался верхом на коне лейтенант, конный артиллерист. Он подскакал к нам, скомандовал унтер-офицерам остановить отряд, нацелил на нас фотоаппарат, висевший у него на животе, и начал снимать. Вот до чего додумался: остановить людей на крутом откосе только для того, чтобы заснять «немецких солдат за работой». Да, самые великие скептики среди нас высмеяли бы всякого, кто рассказал бы что-либо подобное. Но это было проделано, проделано с нами! К счастью, сообразительные люди из третьего взвода — Лебейде, кельнер Шарнер и, кажется, социалист Паль — поспешили собрать закаменевшие комья земли и сунуть их под задние колеса платформы, чтобы нам не пришлось стоя удерживать плечом до предела натянутый трос, пока господин лейтенант удовлетворит свой порыв и запечатлеет сенсационный момент. Когда он кончил и поскакал назад, его проводили долгими взглядами. Редко бывает, чтобы такую массу случайно собранных людей объединило столь единодушное чувство презрения и ненависти к начальству. Никто не обронил ни слова, мы дотянули наши платформы до назначенного пункта, и только тогда раздалось: «Пят-надцать!» — восклицание, означающее у дорожников «перерыв».
