„Ей шел семнадцатый год; пленительность ее превосходила всякое описание: столь была она изящна, нежна, привлекательна; сама любовь! Весь обман мне показался волшебным.
При виде ее я замер в смущении и, не догадываясь о цели ее прихода, ожидал, дрожа, с опущенными глазами, что она скажет. Несколько минут она находилась в не меньшем замешательстве, нежели я, однако, видя, что я продолжаю молчать, поднесла руку к глазам, чтобы скрыть слезы. Робким голосом сказала она, что я вправе был возненавидеть ее за ее неверность, но если я питал к ней когда-то некоторую нежность, то довольно жестоко с моей стороны за два года ни разу не уведомить ее о моей участи, а тем более, встретившись с ней теперь, не сказать ей ни слова. Смятение моей души, покуда я выслушивал ее, не может быть отражено никакими словами…
…Мы сели друг подле друга. Я взял ее руки в свои. „Ах, Манон, — произнес я, печально смотря на нее, — не ожидал я той черной измены, какой отплатили вы за мою любовь. Вам легко было обмануть сердце, коего вы были полной властительницей, обмануть человека, полагавшего все свое счастье в угождении и послушании вам. Скажите же теперь, нашли ли вы другое сердце, столь же нежное и преданное? Нет-нет, природа редко создает сердца моего закала. Скажите, по крайней мере, сожалели ли вы когда-нибудь обо мне? Могу ли я довериться тому доброму чувству, которое побуждает вас сегодня утешать меня? Я слишком хорошо вижу, что вы пленительнее, чем когда-либо, но, во имя всех мук, которые я претерпел за вас, прекрасная Манон, скажите мне, останетесь ли вы верны мне теперь?“
Она наговорила мне в ответ столько трогательных слов о своем раскаянии и поручилась мне столькими клятвами в верности, что смягчила сердце мое беспредельно…“
Настасья любила эту легкомысленную книгу, несмотря на ее „историческую“ непристойность, любила, сожалея, что не может отмыть ее запятнанные страницы. „Манон Леско“ является исключительным романом, который обаятелен самой испорченностью своей, и героиню которого ни за что в жизни не хотелось бы реабилитировать. Менее виноватая или менее безнравственная, Манон уже не была бы сама собой. Пятнышко грязи идет, как мушка, ее безрассудной головке. Это знак, по которому ее узнают любовники.
Сочувствуя бедному влюбленному кавалеру, Анастасия тем не менее отложила в сторону ручку, аккуратно собрала исписанные листки в стопку, которую положила в верхний ящик своего еще не вполне освоенного, но уже любимого письменного стола. Вещи, как и люди, обладают тем свойством, что сначала их успеваешь полюбить и только потом к ним начинаешь привыкать…
