— Вам холодно?
Покачав головой, он вытер холодный нос большим пальцем.
— Мы этим займемся, — сказал адвокат. — Я доведу дело до конца.
— У меня нет денег.
— Не беспокойтесь. Заплатите, когда правительство выдаст вам компенсацию.
— Нет. У меня нет денег.
— Для себя?
Он кивнул.
Сунув руку в карман, адвокат вытащил пачку двадцаток.
— Сколько вам надо? — Он улыбнулся. У него была хорошая улыбка. Хорошее лицо. В нем не чувствовалось подвоха. — Я запишу это в ваш счет.
Камеры и микрофоны исчезли. Они интересовались им как-то странно, будто по необходимости. А в общем, им не было до него дела. Он задумался о них. Их лица. Они ему уже запомнились. Наверное, они жили своей жизнью. Жили второпях, вечно занятые, стремясь всегда быть в курсе. Это придавало им ощущение собственной значимости. Заезд на красный свет. Отец, бывало, так говорил, глядя на несущиеся с ревом машины, спешащие на красный свет. Камерам и микрофонам нет дела. Им всего лишь нужно заполнить газеты словами, а телевизоры — кадрами. Такая у них работа. Но не только. Они чего-то от него хотели. Что-то отнять. Урвать первыми. Это вызывало у него желание потереть руки, проверить, не сыпанет ли что-нибудь из них. Кроме грязи.
А теперь их нет.
Никто не ждал за дверью, только те, кто приходил в гости. Раньше он был едва знаком с этими людьми. Соседи по улице, через одну-две улицы и даже дальше. Он вырос в этом районе. Теперь в его доме на Блэтч-авеню жили другие. Он потерял тот дом. Жена, не желая иметь с тем жилищем ничего общего, продала его. Он не возражал. Он не собирался туда возвращаться. Он даже не знал, кому принадлежит дом, в котором живет его жена. Ей? Кому-то другому? Ему было все равно. Это было не важно. Ему, бывало, приходила одна идея на этот счет, но он гнал ее прочь. Ему не нравилась эта идея. И бац — он ее прогонял. Приходила другая, которая ему слишком нравилась. И ее он гнал прочь.
Заходили повидаться старые приятели. Сидели на кухне. Приносили пиво или ром. Заводили пустой разговор. А затем обязательно интересовались, что он станет делать со своими деньгами. «Купишь небось большой дом. Большую машину, — говорили они с улыбкой. — Лимузин с водителем. Или даже самолет. — И обязательно улыбались. — Ну и повезло тебе».
Он разглядывал их. Рэнди говорил, что это пилигримы, совершающие паломничество к священному храму будущего богатства. Он в этом понимал. Отец Рэнди был художником. Он знал его, когда был еще мальчишкой. Отец Рэнди вечно сидел в комнате в одной и той же белой рубахе и черных штанах, заношенных до блеска, и глядел в окно. Он рисовал, что видел. Вот как это было: глянув в окно, отец Рэнди касался кистью бумаги, рисуя, что он там увидал. Потом снова глядел. Но то, что он изображал, было вовсе не похоже на пейзаж за окном. Все у него выходило порезанное, кривое, причудливое и перекрученное. Как будто у него было что-то с глазами. Будто его глаза были разрезаны на части и оттого видели все наперекосяк. Отца у Рэнди не стало, когда тот был подростком. Его сбило такси, когда он шел пьяным ночью по улице и пел. И это человек, который в жизни, бывало, и слова не проронит. Он ни с кем и словечком не обмолвился, пока не пристрастился к выпивке. Тогда он сочинил какую-то песню. И стал горланить ее по ночам на улице, как сейчас Рэнди. Пока его не сбили. Одна нога соскочила с тротуара. И песня вылетела из него, как пробка из бутылки.
