Георгий взглянул на часы, не в силах смотреть ей в глаза, чувствуя, что надо убираться отсюда, а то он не совладает с собой и может получиться жалкая сцена.
– Так я пойду, – сказал он глухо.
Она промолчала.
– Я пойду, Екатерина…
– Екатерина Сергеевна, а лучше – Катя.
– Я пойду, Катя. Будем знакомы. Агент Госстраха? – усмехнулся он, беря себя в руки, показывая в улыбке белые ровные зубы.
– Агент, – ответила она, смеясь. – Агент… хорошая работа. Главное – я ни к чему не привязана, а то куда мне с Сережкой! Так я хожу с ним или оставляю его у тети Пати, а сама быстренько мотнусь – вот как к вам, с утра пораньше, чтобы застать.
– А мальчик разве не ходит в детский сад?
– Кто же его у меня возьмет, люди годами стоят в очереди.
– Если разрешите, я что-нибудь придумаю, – неожиданно для самого себя сказал Георгий, – я позвоню вам в Госстрах.
– Но меня трудно застать.
– Хорошо, тогда позвоните мне. Через неделю. – Георгий записал телефон на клочке газеты. – Это прямой, минуя секретаршу. Всего хорошего. – И он вышел, даже не взглянув на Катю.
Она горько подумала, что не понравилась ему, а он не мог справиться с внезапно охватившей его юношеской робостью.
Поднявшись вверх, к мукомольному заводику, Георгий обернулся украдкой: Кати не было видно, скорее всего, она вошла в свой домик. «„Лермонтова, 25, берег моря“ – романтичный адресок, ничего не скажешь. Прямо тебе новая „Тамань“, ведь они тоже, считай, контрабандисты, незаконники».
Вот так они познакомились с Катей во второй раз. Через неделю она позвонила ему. Он сообщил номер детского сада, назвал, к кому обратиться, пожелал ей и Сереже доброго здоровья. Он говорил с ней сухо и коротко, как будто выполнял чье-то поручение. Потом она позвонила ему во второй раз и с удивлением в голосе сказала, что Сережу приняли в детский сад. Она спрашивала, как ей благодарить его. Он буркнул в ответ что-то вроде «не стоит благодарности» и, как будто случайно, нажал на рычаг телефона, разъединил сам себя на полуслове.
Больше она не звонила, и он не знал, что с ней и как… И вот теперь он спешил к ней, почти бежал, не отдавая себе отчета, ни о чем не задумываясь, не разбирая дороги, не приглядываясь к многоликой приморской ночи, краски которой лежали так ярко, что даже не верилось в ее реальность. К счастью, переходя недалеко от вокзала железнодорожное полотно, он приостановился у рубинового огня семафора на стрелке, залюбовался его ликующим цветом, и это спасло ему жизнь: вдруг выскочили из-за домов и деревьев встречные поезда, и он застыл, словно приклеенный, на узкой полосе щебенки, между двумя колеями – между двумя жутко летящими друг мимо друга железными стенами. Один поезд был товарный, другой – пассажирский. В пассажирском все окна мелькали черные, только ударил по глазам свет из вагона-ресторана, где, верно, подсчитывали в этот час выручку или мыли посуду. Товарняк был сборный – порожние нефтяные цистерны, груженные песком открытые платформы, белые вагоны холодильников, от которых веяло чем-то мрачно-окончательным, безнадежным. Из-под гудящих колес били мощные вихревые потоки мазутного ветра, гремело и лязгало со всех сторон, больно рябило в глазах: казалось, вот-вот стукнет какой-нибудь железякой и – прощай молодость!
