Не просыпаясь, Катя стала укрывать его, заботливо мурча что-то себе под нос, причмокивая губами, будто разговаривая с младенцем.
– Спи, спи, – успокоил ее Георгий, обнимая, – спи, моя хорошая. – И тут же подумал, что раньше она называла его «милым», «любимым» гораздо чаще, чем теперь. Теперь ее сдерживает то, что она не слышит ответа. Он ведь ни разу не сказал ей «любимая», и вот она ждет, ждет… просто жалко смотреть… и так ему хочется сказать от всего сердца, истинно: «Катя, я люблю тебя, Катя!» Хочется, но боязно…
Георгий вспомнил о любившей его школьнице Марьяне, в дымке памяти мелькнуло ее белокожее лицо с сияющими черными глазами, лунная ночь над аульским кладбищем в ореховой роще, шмыгнувшая мимо них рыжая лисица…
Ветер набирал силу. Волны уже бились о берег с уханьем, и будто что-то кричало в глубине – безысходно, печально, выло, перекатывалось на разные голоса, словно русалки оплакивали погубленную витязем Морскую царевну. «Бледные руки хватают песок; шепчут уста непонятный упрек…» Георгию этот упрек был понятен, хотя он бы и не мог обозначить его словами. Но самое главное в словах не нуждается, самое главное протекает в молчании, бессловесно. «Едет царевич задумчиво прочь. Будет он помнить про царскую дочь!» Еще бы ему не помнить! Такое – на всю жизнь…
Георгий вспомнил об Али-Бабе и уже не в первый раз подумал, что хорошо бы сманить его к себе в водители. Мысли его вернулись в город… Кате нужна квартира. Никогда этого не делал, а для нее сделает. Было бы хорошо переселить весь «Шанхай» и под эту марку устроить Катю. Но если не получится весь, он переселит хотя бы часть. Пусть даже ее одну! Нет, это безрассудно… одну нельзя. В конце года на Ивакинском заводе сдаются сразу три новых дома – вот у него-то и можно будет разжиться квартирами, взять взаймы! Ивакин не посмеет отказать… А как же его рабочие? Придется ведь брать их квартиры? Те десять процентов жилой площади, что полагаются городу с ведомственных заводских домов, давным-давно обещаны и расписаны…
В высоком темно-синем небе зернисто дрожал и светился Млечный Путь – зыбкий, раздвоенный, как жало искусителя змия, как белый нерв вселенной, где ничто не дается даром, а только одно за счет другого. Глядя в бездонное небо, Георгий почувствовал себя каплей росы на древесном листе, которую высушит первый же луч солнца, блестящей пылинкой, бездумно танцующей в этом луче, тонкой черточкой между двумя датами, смутным воспоминанием своей трехлетней дочери Ляльки…
