Фашистские негодяи всюду оставили следы своих зверств. Мы и не предполагали, что чем дальше, тем более бесчеловечными станут эти следы.
Полдень. У какой-то сожженной почти дотла станицы командир батареи приказал остановиться на привал.
Вместе с поваром мы отправились на поиски колодца. Нужно было приготовить обед.
— Вода! Вода! — крикнул кто-то из солдат. На краю села среди пепелища действительно стоял колодец. Его деревянный сруб избежал языков недавно бушевавшего здесь пламени. Доски и бревна были только присыпаны пеплом и сажей, а на передней части сруба темнели какие-то пятна.
Предостерегающей таблички на колодце не было. Наконец-то есть вода. Сварим суп, напьемся вдоволь, умоемся, наберем драгоценной влаги во фляжки на дорогу.
Ваня Малашкевич быстро опустил в колодец ведро. Солдаты отвинчивали пробки фляг.
— Ну-ка, быстрей, Ваня! — покрикивал на повара старшина батареи Назимов. Стоявший рядом Грицко Панасюк рассказывал что-то группе слушателей, те громко хохотали.
— Стойте!.. Стойте, ребята! — откуда-то издалека послышался сдавленный крик.
Все обернулись. Ваня придержал веревку с ведром. В обгоревшей фуфайке, изодранных штанах ковылял к нам старик, опираясь на толстую суковатую палку. На покрытом морщинами лице выделялись глаза, глубокие, запавшие, покрасневшие от слез, воспаленные. Спутанные пряди седых волос спадали на шею.
— Нельзя пить эту воду, ребята…
— В чем дело, отец? Что случилось? — удивленно бросил парторг Наумов, который только что подошел к колодцу.
— Там ребятишки… Ребятишки, фашист потопил, — прерываемые спазмами плача, падали страшные слова.
Мы все смотрели на старика. Никто из нас не мог понять и поверить произнесенным словам.
— Какие ребятишки? — спросил я, не в состоянии понять, что имеет в виду этот дед.
— Еще одно преступление фашистов, — прошептал Наумов, кладя мне руку на плечо. Я чувствовал, что он весь дрожит. — Убийцы, убийцы детей… Трудно поверить, — продолжал шептать парторг.
— Они задержались в станице. Вечером уже были слышны далекие выстрелы из орудий. И тогда началось это… Матерь божья! — Седая голова старика тряслась. — Всех мужиков и баб вон туда, в церковь загнали… А ребятишек… здесь, в колодец побросали. А сначала нескольких — головами о сруб…
Я смотрел на вытянутую дрожащую руку старика, которая показывала на крест, обгоревший и почерневший.
— Там остальные… Все из станицы. Те, кто германца послушали и вошли туда.
— А те, кто не послушал? — спросил кто-то.
