— Вы еще мне скажите про трудовые мозоли на руках, — добродушно улыбаясь заметил Собилло, заботливо подтыкая алый в синюю клетку плед вокруг бедер спасенной девушки. Та с благодарностью на него посмотрела, подняв покрасневшие воспаленные веки. Подремав на плече у Аристарха в машине и переместившись потом на диван теплого и уютного номера, Ольга окончательно пришла в себя и рассказала администратору и Аристарху о событиях последнего вечера: о встрече с Заславским и о знакомстве с Сенечкой на ярмарке продажной любви. Она умолчала лишь об одном — о Паше в окне вагона. Хотя бы потому, что не была уверена, что там ехал именно он. Закончив повествование, она замолчала и теперь только слушала, переводя глаза с одного собеседника на другого.
— А при чем тут мозоли? — Меняйленко уселся в кресло и отхлебнул кофе из белой, с золотым ободком фарфоровой чашки. — Можно зарабатывать на жизнь физическим трудом и сохранять при этом ясность мысли. Я же упустил из виду элементарную вещь: вечером попасть в Усольцево трудно. А почему? — Он вопрошающим жестом воздел к потолку пухлый палец с небольшим перстнем—печаткой и сам же себе ответил: — Да потому только, что я уже несколько лет езжу в санаторий на служебных машинах и не имею представления, как добираются туда простые смертные.
— Ну, мне здешние транспортные проблемы не знакомы — так же, как и Олечке. Окажись я на ее месте, меня, возможно, постигла бы та же самая участь, — заметил Аристарх.
— Вот поэтому-то я виноват вдвойне, — заявил Александр Тимофеевич. — В особенности перед нашей прекрасной дамой. Если у меня и есть оправдание, то только одно. В клубе вчера произошло очень неприятное событие: пропала картина, одолженная нами у местного краеведческого музея.
Меняйленко поморщился, взял с серебряного блюда банан, очистил его и стал есть. В комнате установилась тишина. Москвичи пытались дать оценку этому факту, но без комментариев администратора сделать это было непросто.
— Дорогая картина? Ценная? — осторожно поинтересовалась Ольга, не желая бередить ран Александра Тимофеевича. В журналистке снова проснулись задатки детектива, и она, стряхнув с себя усталость, принялась строить схемы, одну причудливее другой. В частности, ей пришло в голову, что пропажа картины и смерть старика-швейцара могли иметь между собой некую связь.
Меняйленко пристально посмотрел на Ольгу и вдруг весело блеснул выпуклым вишневым глазом.
— А девушка-то совсем ожила. Узнаю прежний боевой пыл. Ее и грабили, и убить пытались, а ей хоть бы что. Должен вас, однако, разочаровать, Оленька. Дрянь картина. Я видел ее мельком, когда мы вынимали полотна из ящиков и сверяли со списком. Неизвестный художник начала двадцатого века. Русский авангард. Нечто в духе Малевича или Родченко. Какие-то геометрические фигуры, линии. Видно влияние супрематизма. Но все очень грубо, уверяю вас.
