– Тоза! Милочка!
Наверное, барон Теодульф вывез уродца из Святой земли, решил Ганелон.
Говорят, что если совершить десяток переходов за горячие пески, признанные безжизненными, и не иссохнуть до смерти от безводия, то можно, постаравшись, попасть в некую страну, сплошь заселенную вот такими уродцами – с большими лысыми головами, но с маленькими, как у ребенка, телами. Они совсем небольшого роста, почти карлики, язык их не похож ни на один другой язык, но они быстро и легко научаются латыни.
Ганелон удивился.
Уродец вдруг шевельнул усами.
Он шевельнул ими необычно дерзко и странно, а потом сильно сощурил свои большие, совсем не карликовые глаза и двумя руками, совсем как человек, схватил со стола чашу с вином. Он, наверное, язычник, подумал Ганелон. Есть ли душа у язычника? И если у него есть душа и он падет в бою на стороне святых пилигримов, то куда душа отправится после смерти такого вот существа – прямо в ад или ее все-таки ее могут направить в чистилище? Ганелон старался как можно ниже наклонять голову, прикрытую капюшоном плаща. Он не хотел, чтобы барон Теодульф случайно узнал его. Вряд ли барон мог его узнать, но Ганелону все равно не хотелось лишний раз попадать под жесткий взгляд единственного глаза, оставленного сарацинами барону.
Испуганная, но все равно улыбающаяся служанка принесла новый кувшин вина, плеснув в чашки всем, также и Ганелону. Иисусе сладчайший! Ганелон совсем не собирался пить. Нет пропасти более обманчивой, чем вино. Вино ослепляет и оглупляет, вино срывает с человека божьи печати. Оно срывает с человека печать руки, и печать рта, и печать лона. Вино сбивает человека с толку, вызывает метафизические тревоги.
– Клянусь бедром святой девы, я истинно говорю! – снова взревел за столом барон. – Нет на свете гусей более скверных и грязных, чем жадные и глупые храмовники-тамплиеры. – И обернулся к храмовникам. – Клянусь очами и взглядом Господа, разве не так?
Храмовники, не оборачиваясь, смиренно уставились в общую чашу.
Только один, не поднимая глаз, заметил: «Игни эт ферро… И птица гусь проникнута божественной благодатью…»
Грузный барон уничтожающе захохотал:
– Игнотум пер игноциус!
На этот раз храмовники переглянулись и не стали ссылаться на то, что они многого не понимают. На этот раз они поняли. Любое неизвестное всегда можно объяснить каким-то другим неизвестным – на этот раз храмовники хорошо поняли пьяного барона. Его угроза прозвучала в шумной корчме столь явственно, что даже пьяные сердженты на мгновение оглянулись. Ганелон не видел глаз храмовников, так низко наклонили они головы над своей нищенской общей чашей, но глаза их, наверное, не выглядели смиренными. Это были крепкие паладины, закаленные в битвах на Святой земле, вряд ли они могли походить на агнцев, красиво выбитых на медной пластине, укрепленной над дверями корчмы. Наверное, злые глаза храмовников светились от праведного гнева. Наверное, они уже успели обсудить свое положение. Благодаря шумному и открытому характеру барона они уже знали о том, что этот богохульник страшной клятвой поклялся на кинжале никогда не делить одну харчевню с храмовниками-тамплиерами. А если почему-либо такое случится, он на том же кинжале страшной клятвой поклялся беспощадно и безжалостно выбрасывать храмовников из корчмы, ибо нет на свете существ более грязных и ничтожных, чем грязные и ничтожные монахи ордена тамплиеров.
