В воскресенье утром, незадолго до начала обедни, она спокойно и скромно проходила через деревню, стараясь не привлекать внимания. Она входила в церковь, выбирала себе удобное местечко, опускалась на одно колено, опираясь локтями на другое, опускала голову на сложенные руки, и ее лицо исчезало в роскошных волнах ее чудных золотистых волос. Она всегда оставалась до окончания службы и уходила таким же образом, как приходила. Во время вечерней службы повторялось то же самое. Она попросила священника подготовить ее к первому причастию, и ни одна из его учениц не была так прилежна и внимательна, как она. Когда старый священник, довольный ее успехами, сказал, что она, без всякого сомнения, достойна быть на Пасхе в числе причастниц, она опустила глаза и ответила:
– О, нет, лучше в будущем году; я еще не готова и продолжу посещать ваши уроки.
Все это стало широко известно, все это удивляло и заставляло говорить о ней. Но не больше: о том, чтобы позаботиться о ее участи, никто уже и не помышлял. А между тем, когда она во время сильных морозов проходила мимо в своем жалком сереньком платьице, с красными от холода ручками, в своих деревянных, одетых на босу ногу башмаках (у нее была пара чулок, но она надевала их только по воскресеньям), все говорили: «Кто заставляет ее так упорно придерживаться своих странных взглядов? Чего она ждет?.. На что надеется?.. Почему так скрывает свои намерения?..»
Чего она ждала? – да только наступления теплой погоды.
На что надеялась? – на какой-нибудь заработок.
К чему же такая таинственность?
Но вся ее тайна и состояла в том, что для исполнения ее плана требуются терпение, настойчивость и умеренность; она знала, что если бы рассказала о нем, все стали бы издеваться над ней, тогда как сама она относилась к своей заветной мечте с надеждой и упованием.
Надо было так или иначе пережить зиму, что она и делала.
Мари проводила зиму, укрываясь в своем диком скалистом убежище; там она могла тяжелой работою спастись от холода; затворничество спасало ее от докучливых посещений, которые постепенно прекратились.
Волчок – бедная собака, которую она взяла к себе на излечение – долго не поправлялся; но наконец раненая лапа зажила, правда, немного криво, так что осталась небольшая хромота. Добрый пес выражал свою благодарность безграничной привязанностью к хозяйке, на какую способны только собаки. С ним девочка не чувствовала себя такой одинокой среди окружающих скал и развалин. Во время своей болезни Волчок привык оставаться один. Когда Мари уходила, достаточно было одного слова или движения, и пес радостно следовал за ней или послушно забирался в их общее убежище, которое он бдительно сторожил. Только крайнее изнурение, вызванное голодом, заставило это отважное животное выказать страх перед своими преследователями в тот день, когда Мари спасла его. Поправившись и чувствуя себя обязанным своей избавительнице, Волчок совершенно изменился: плохо приходилось тому, кто отваживался проникнуть в уединенную обитель в развалинах без разрешения маленькой Мари; искусанные икры были результатом таких попыток.
