Таким образом шла наша жизнь с стариком, как он говаривал, в полном удовольствии, без обиды…
– Ах, анделы небесные! – восклицал он в минуты внезапно откуда-то наплывавшего на него счастья. – Как это я, с самого с измальства, люблю жить с людями тихо, скромно, благородно…
– Дело ведомое! – сатирически соглашался с ним содержатель постоялого двора, случайно подслушавший стариковское воззвание. – То-то, должно быть, твое благородство и проходу-то никому никогда не давало… Мальцом был, колотил всех…
– А дражнили вы меня очень, сердечный! Нельзя было иначе-то… Опять же глупость моя… Силенка тоже… Э-эх-хе-хе! Друг! Друг! За это взыскивать рази возможно?
– Вырос, из ученья убег – пропал…
– Люди нехорошие соблазнили, мил человек! Опять же холод энтот мастеровой, голод… Ночей не спали, черствого куска не доедали… Ты поживи-кось в Москве-то, друг! Недаром про нее пословица ходит: Москва, говорит, слезам не верит… Тут, братец ты мой, за кем хочешь пойдешь, как бы собака какая голодная… Перед всяким хвостиком-то повиляешь…
– Што ты мне про это разговариваешь? – сердито продолжал свое обвинение содержатель постоялого двора. – Ну прибегши к нам, што ты стал делать? Опаивать, на всякое буйство травить… Какой ты есть человек?
– А это мне с товарищами – с друзьями – желательно было кручину мою разогнать…
– Сговоришь с тобой – с бесом! Зачем же ты опять-то пропал?
– А надоели вы мне!.. – без запинки отвечал старик. – Опротивели хуже соленого озера – вот я и убег. Опять же к тому времени у меня еще охота приспела – постранствовать, святым местам помолиться, хороших людей посмотреть…
– З-знаем! – угрюмо говорил хозяин, выходя из комнаты и мимоходом бросая, видимо ко мне уже направленное, замечание насчет где-то будто бы существующих господ, которые до того бесстыжи, что водятся со всякой шушерой.
– Мужик, так и то из одной милости, ночевку дает, можно сказать, ради Христа; а тут на-ка! За один с собой стол пущают… Шуты!
Таким образом, чем теснее устанавливалась наша с майором дружба, тем хозяйские нападки на него делались чаще и ожесточеннее.
– Он всегда так! – извиняющим шепотом говорил мне майор после трепок, задаваемых ему нашим общим патроном. – Он не любит этого, чтобы, то есть, я к евойным господам вхож был. Всегда, всегда так!.. А то он до-обрый!.. Ты на него не жалобься. Он, брат, гляди какой! Просто, я тебе скажу… Поищи такого другого… Старик при этом пугливо посматривал на дверь, обладавшую способностью расстраивать наши тихие беседы, как бы ожидая, что вот-вот отворотится она – и покажет нам сперва седую, иронически улыбающуюся голову, потом ярко вычищенные дутые сапоги, которые, сверх всякого человеческого ожидания, заговорят нам живым языком, в одно и то же время и снисходительно и упречно:
