Во многих отношениях это великолепно. И тем не менее, обилие солдат с такой психологией едва ли сильно укрепит армию.
Но означает ли это, что самоотверженная армия невозможна в демократическом государстве? Нет, не означает. Это означает лишь, что от «просто гражданина» и от солдата требуются разные качества. Не нужно пытаться одним человеческим типом покрыть все многообразие потребностей современного общества.
Невозможно умирать за деньги, в этом А. Храмчихин совершенно прав. Я скажу даже больше: невозможно умирать ради каких бы то ни было рациональных целей, ибо лично ты все равно уже не сможешь воспользоваться плодами победы, сколь бы сладостными они ни оказались. И если даже ты пламенный патриот, рационально ли приносить такую огромную жертву, как жизнь или здоровье, когда родина этого все равно не почувствует? Ибо вклад одной жизни в общую победу всегда исчезающее мал.
Так что же, все герои былых времен были безумцами? Ни Андрей Болконский, ни его раздражительный папа на таковых не похожи. И какими же словами напутствует отец сына, отправляя его на войну? «А коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… Стыдно!» Толстой знал, о чем пишет, он и на склоне лет вспоминал, что в Севастополе его неотступно терзал страх — страх смерти и страх позора. Честь — вот ради чего отдавали жизнь знаменитые своей храбростью русские аристократы, и человека, лишенного воинской чести, сумеет отправить в бой лишь такая власть, которая сумеет внушить ему еще больший ужас, чем противник.
А для этого власть должна быть совершенно свободной в своих действиях, свободной и от закона, и от гражданского контроля. Поэтому, если в стране недостает людей, обладающих воинской честью, воевать ее может заставить только власть не просто авторитарная, но сугубо фашистская. В стране же хоть сколько-нибудь демократической боеспособная армия невозможна без достаточно многочисленной социальной группы, которую можно условно назвать военной аристократией.
Не нужно только надеяться расширить эту группу до таких пределов, которые захватили бы и интеллектуальную элиту, это заведомая утопия. Ученые, инженеры, врачи, учителя не могут обладать таким же представлением о чести, как военные: для ученого исполнять что-либо без рассуждений, в отличие от солдата, есть дело самое постыдное. И если юноша, мечтающий быть скрипачом, превыше всего ценил бы воинскую доблесть, он бы и стремился в военное училище, а не в консерваторию. Принуждать же интеллигенцию к тому, с чем она внутренне не согласна, означает приобретать не сознательных защитников родины, а озлобленных отщепенцев, если вспомнить классические «Вехи». Отщепенчество интеллигенции от государства уже сыграло свою роковую роль в истории как самодержавной, так и советской России, — надо ли повторять этот опыт в России хоть сколько-то демократической?
