Паша занимал главную капитанскую каюту и, хотя предложил нам расположиться там же, но мы предпочли помещение хотя более простое, но такое, где бы мы могли быть свободнее и располагать своим временем по собственному нашему усмотрению; мы устроили себе две койки из запасных канатов, которыми переплели пространство между пушками; на них положили несколько парусов и таким образом сделали себе постели, хотя не совсем покойные, но, тем не менее, для такого случая весьма удовлетворительные.
Погода стояла бесподобная: яркое африканское солнце огнем горело над зеркальной пеленой вод. Безжизненные паруса висели над фрегатом, который лежал недвижим на недвижимой воде.
Мной овладевало отчаяние, что погода эта может продлиться две-три недели без изменения; турки не знают цены времени: так как они никогда ничем не заняты и проводят всю жизнь в бездействии, то чувство нетерпения им совершенно чуждо. Решид-Паша и его свита, капитан Халиль и его команда – все принимали эту остановку с большим хладнокровием. Паша курил один наргиле за другим; Халиль усаживался на пороге и мыл себе ноги – а фрегат ни с места. Около 3-го часа пополуночи повеял едва заметный ветерок, который как будто только хотел подразнить нас; медленно, чуть слышно потянул он с собой фрегат, но вскоре уснул. Таким образом мы промучились восемь суток, плывя медленно по нескольку часов во время ночи; под утро же ветер стихал, и около полудня наставал штиль опять на 18 бесконечных часов. Паша был большой болтун, иногда разговор его был занимателен, но нередко болтовня его надоедала. Довольно интересны рассказы его о всех тайных оттенках образа правления в Турции и в странах, подчиненных ей в Азии и Африке. Решид-Паша, как я уже упомянул, был генерал-губернатором Иерусалима, и потому сообщил нам много полезных и достоверных о Палестине сведений – натурально, не в религиозном смысле. Однажды он было затеял толковать о святынях Иерусалимских и разбирать их значение по своим мухаммеданским понятиям, но я скоро положил конец этому неуместному разговору, которого паша более уже никогда и не пробовал возобновлять. Меня поразили отношения паши к его приближенным и адъютантам – между ними был полковник турецкой службы, которого родная сестра была женой Решида-Паши; несмотря на это близкое родство, не только паша никогда не говорил с ним вне службы, но даже не позволял ему с собой обедать и входить в свою каюту. Однажды я решился спросить у паши, за что он держит своего зятя в таком черном теле. Он, казалось, удивился моему вопросу и отвечал, что, напротив, он очень отличает его и любит, и что любил бы еще более, если бы не знал за ним большого порока – неделикатности.
