— Саблин? — услышал я сквозь сон. Понял: меня ищут, но разомкнуть веки не смог.
— Вот он! — Кто-то дернул меня за ногу.
Я вылез, уставился на Ярчука.
— Шевелись, Саблин, шевелись! — взволнованно проговорил он. — Старшина психует — житья нет.
Оказалось, все вымылись, оделись, а меня нет. Казанцев зловеще произнес:
— Ну-у…
Все сразу поняли, что обозначает это «ну-у».
— Может, Саблин к бабам махнул? — предположил Паркин.
— Соображай! — Казанцев показал на мое барахло — оно сиротливо лежало на отполированной голыми задницами скамье.
Когда я вошел, старшина крикнул:
— В строй!
Я потянул руку к одежде.
— Как есть! — громыхнул Казанцев.
Рота шевельнулась и снова замерла.
«Голым так голым», — подумал я и встал в строй.
Прозвучала команда «смирно», и я получил еще три наряда.
От обиды чуть не заревел. Когда мы пришли «домой», старшина подозвал меня и сказал, глядя в сторону:
— К исполнению приступишь через неделю, когда отоспишься. Поня́л?
Незаметно наступила весна. По ночам подмораживало, днем с длинных и ломких сосулек стекали капли. Сияло солнце, наполняя сердце радостью. Эхо победных салютов докатилось до нашего полка: солдат стали лучше кормить, да и Журба подобрел — наказывал меньше, можно было отдохнуть от внеочередных нарядов.
Лед на Волге посинел. Река вздулась — вот-вот выплеснется.
Весной уехал на фронт Петров. Я запомнил тот день — в тот день вскрылась Волга.
Колька был первой ласточкой. Он настолько освоил радиодело, что стал принимать сто тридцать знаков в минуту — больше, чем Журба.
— Превосходный слухач! — сказал о нем сержант, когда мы прощались с Колькой.
Петров пожимал нам руки, обещал писать. Я не очень верил, что он напишет. Все обещают писать, когда расстаются. А потом: новая обстановка, новые друзья — и…
Колька уезжал вечером. Днем нас повели смотреть ледоход. Мы строем прошли по улицам города, залитого весенним солнцем.
— Песню! — потребовал старшина.
Несколько секунд рота шла молча, печатая шаг. Красиво шла — я чувствовал это. Мы предвкушали песню. Мы хотели петь. Запевала вывел задорно и звонко:
— Здрав-ствуй, ми-ла-я Ма-ру-ся…
— …здрав-ствуй, цве-тик го-лубой! —
грянула рота.
Прохожие поворачивали головы и — кто с улыбкой, кто с грустью — смотрели на нас. А мы шли и шли, расплескивая грязь, накопившуюся в выбоинах.
Мелькнуло и тут же исчезло посеревшее, вздувшееся тело реки. Рота взошла на косогор и остановилась.
— Ра-зойдись! — скомандовал старшина.
Ряды шевельнулись и распались, словно карточный домик.
