А впрочем, время есть. Может быть, перед ним еще годы. Целая новая жизнь. Однако все равно, с открытым окном ездить незачем. Когда окно открыто, трудней дышать. Нужно реально смотреть на вещи.
Он устал, он пропотел насквозь в плотном черном костюме.
(Никелевая гора. Вот где настоящая круча, а река холодная, пронизанная журчанием талых вод, сбегающих и падающих в нее с обрывистых берегов.)
Голова Кэлли опустилась ему на плечо, и от ее волос пахло юным и чистым. (А ведь он для смеха подначил меня, подумал Генри. Наверняка.) Как приятно чувствовать у себя на плече тяжесть ее головы; тяжесть, такую огромную, что еще чуть-чуть, и хрустнет кость.
1
Кэлли Уэлс стояла в комнате, смежной с гостиной; в обычное время здесь занимались шитьем. За ее спиной были закрыты обе двери. На ней было старинное валлийское подвенечное платье, но Кэлли, судя по всему, едва ли его замечала, просто стояла вот так, сложив руки и глядя в окно. Комната, погода, округлые голубые горы вдали — казалось, все прониклось той же тишиной, какую Кэлли ощущала в себе. Весь дом вокруг гудел, как улей, но Кэлли не замечала и этого.
Ей казалось, она впервые за много недель наконец-то осталась одна. Каждый раз она должна была что-то улаживать, принимать какие-то решения — куда поместить дядю Рассела и тетю Кейт (как-никак, они едут из Кливленда), что делать, если не поспеют к сроку заказанные в Ютике обручальные кольца, каким образом возить на репетицию тетю Анну, которая категорически отказалась ездить в грузовике дяди Гордона. Впрочем, едва ли прошло так уж много недель, их прошло никак не больше двух, потому что решено все было ровно две недели и три дня тому назад.
Отец вышел на кухню, моргая, как сова, придерживая рукой пижамные брюки, хмурый, злой как пес, а Генри церемонно произнес, держа ее за руку:
— Мистер Уэлс, я прошу разрешения на брак с вашей дочерью.
Кэлли сбоку покосилась на него и снова поняла, будто только что это открыла, какое искреннее восхищение он ей внушает, хотя некоторым кажется смешным, и ее охватил ужас от сознания, что ради нее он должен пройти через все это. Он мучительно стеснялся, да и трусил тоже, хотя был старше, чем ее отец. Он, несомненно, чувствовал себя таким же нелепым, как выглядел — здоровенный толстый увалень, на носу очки в стальной оправе, и уши прижаты так плотно, словно он всю жизнь носил тесную шапку.
Отец сказал:
— В два часа ночи? Ты что, рехнулся?
— Я говорю серьезно, Фрэнк, — ответил Генри. И весь дом, и ночь вокруг эхом подтвердили: он говорит серьезно.
