Она послушалась, спела один за другим несколько романсов Глинки на слова Дельвига и Пушкина и затем быстрым взглядом пригласила артиста занять кресло возле себя.
Он сказал, не дожидаясь вопроса:
— Мне голос ваш нравится, очень нравится, он свеж и приятен по тембру, поставлен самой природой… Конечно, если вы стремитесь к концертной деятельности, тем более думаете об опере, то учиться надо много и терпеливо. Но вы, полагаю, не артисткой же хотите быть?
Мария Николаевна не успела ответить. Сидевшая с нею рядом важная дама предупредила ее.
— Нет, сударь, нет, — громко заговорила она, — имени-отчества вашего, простите, не имею чести знать — Мари должна учиться! Это так элегантно, когда девушка хорошо поет. Боже, как я сожалею, что не училась!
Комиссаржевский с любопытством смотрел на неожиданную собеседницу. Немолодая, но все еще красивая и кокетливая, она вмешалась в разговор с достоинством человека, которому нет надобности себя называть.
«Кто же это?» — подумал он, вспоминая дам высшего света.
— Анна Петровна Маркова-Виноградская, в прошлом — Керн, — тихо подсказала ему через веер Мария Николаевна.
Среди гостей Комиссаржевского в лицо никто не знал. Он одевался просто, носил усы и бороду, как было принято, прекрасно держался в любой гостиной и скорее был похож на дипломата, чем на артиста.
По уговору с Шульгиным его гостям не представили, чтобы избавить от просьбы петь.
— Так это Керн?! Та самая Керн, в которую был влюблен Пушкин!
Он встал и красиво, как только один и умел, поклонившись хозяйке, спросил тихо:
— Можно мне сесть за инструмент?
Мария Николаевна, поняв его намерение, радостно и благодарно кивнула в ответ.
И, уже стоя у рояля, артист обратился к Керн:
— Сударыня, окажите мне честь послушать этот романс!
Знаменитый глинковский романс «Я помню чудное мгновенье» как нельзя более подходил к исполнительским средствам Комиссаржевского и собственным его настроениям и симпатиям. Артиста неизменно поражала находчивость, с которой композитор вызывает образ мимолетности простым переходом плавно льющейся мелодии в неустойчивый ритм. И этот образ мимолетности встречи, и очаровательную повествовательность музыки первой строфы, и экспрессивную контрастность последующих строф Комиссаржевский подчеркивал задушевностью и тонкой выразительностью фразировки.
Уже при первых звуках его голоса:
Я помню чудное мгновенье… —
гостиная замерла, и началось покоряющее действие совершенной красоты слова и музыки.
