Дай мне теперь твое знание любви, мама. Научи меня новым ласкам, самым нежным, более нежным, чем ласки мужа.
Как мне мыть его головку? И как пеленать, чтобы не повредить ему?
Мама, научи меня той колыбельной, которую ты пела, укачивая меня. Она навеет на него сон лучше, чем любая другая песня.
Перевод О.Савича
Священный закон
Говорят, будто жизнь едва мерцала в моем теле, а мои вены излили кровь, как виноград в давильне; но я чувствую только облегчение в груди, как после глубокого вздоха.
-- Кто я такая, -- говорю я себе, -- чтобы держать сына на своих коленях?
И сама себе отвечаю:
-- Женщина, которая любила и чья любовь после первого
поцелуя попросила вечности.
Земля смотрит на меня и на моего сына, которого я держу на руках, и благословляет меня, потому что я теперь плодоносна и священна, как пальмы и борозды.
Перевод О.Савича
Поэмы самой печальной матери
Выброшенная
Мой отец сказал, что выгонит меня; он крикнул матери, что выбросит меня из дому этой же ночью.
Ночь прохладна; при свете звезд я могла бы дойти до ближайшей деревни; но что, если он родится в эти часы? Может быть, мои рыданья зовут его; может быть, он хочет появиться на свет, чтобы видеть мое лицо в слезах. И он задрожит в сыром, резком воздухе, хотя я и покрою его.
Перевод О.Савича
Зачем ты пришел?
Зачем ты пришел? Никто не полюбит тебя, хотя ты красив, сын мой. Хотя твоя улыбка прекрасна, как у всех детей, прекрасна, как у моего младшего брата, целовать тебя буду я одна, сын мой. И хотя твои ручонки тянутся к игрушкам, ты сможешь играть только с моей грудью и с нитями моих слез, сын мой.
Зачем ты пришел, если тот, кто призвал тебя к жизни, возненавидел тебя, почувствовав твои движения во мне?
Но нет! Ты пришел для меня; ведь я была одинока, одинока даже когда он сжимал меня в своих объятьях, сын мой!
Примечание. -- Однажды вечером, проходя по жалкой улице Темуко, я увидела женщину из народа, которая сидела на пороге своего дома. Она была близка к материнству, и лицо ее отражало глубокую горечь.
Вышел мужчина и сказал ей грубую фразу, которая заставила ее покраснеть.
В эту минуту я испытала чувство женской солидарности, бесконечное сочувствие женщины к женщине, и я удалилась, думая:
"Одна из нас должна сказать (раз мужчины этого не сказали) о святости этого болезненного и божественного состояния.
Я хотела написать эти поэмы с почти религиозным чувством. Кое-кто из тех женщин, которым необходимо, чтобы быть целомудренными, закрывать глаза на жестокую, но роковую правду, дали этим поэмам низкое толкование; оно опечалило меня за них самих. Они даже требовали, чтобы эти поэмы были изъяты из книги.
