Пальма -- точно венецианский бокал, из этих, на очень длинной ножке, которую венчают короткие надрезы. Листья в самом верху образуют широкую чашу, безупречную и поразительно чуткую ко всему. Ветер упоенно слушает в ней самого себя. Временами раздаются сухие хлопки, словно кто-то бьет в тугие просоленные паруса. Порой в мягком ветре возникает немолчный смех, а то вдруг все наполняется невнятным шушуканьем, ропотом женской толпы.
В затишье, когда воздух недвижен, пальма покачивается медленно, точно мать, убаюкивающая ребенка. Верхушка пальмы напоминает мне подол широкой женской юбки, как многие вещи на свете!
Растения в известном смысле соприродны людям. Вот тополь -- это указательный палец, подрагивающий от нетерпения. А ясень и дуб -- это почтенные патриархи, Воозы и Авраамы с тысячью ветвей, от них ведут родословие самые разные племена растений.
Королевской пальме очень подходит ее название. Это одна из самых чистых и самых ясных форм, какие сотворены на Земле. Пальма вырезана искуснее других на барельефе любого пейзажа.
Кажется, что тропическое небо нестерпимо густой синевы широко простерлось над нами лишь затем, чтобы мы увидали "Благодатную" во всей красе. Небо, похоже, только повод для того, чтобы четче были очерчены, высвечены ее совершенные линии.
Возле пальмы не должны подниматься другие деревья. Даже сосны не так стройны рядом с нею, даже божественная араукария что-то теряет. Вокруг нее не следует расти кустарнику: он мешает нам любоваться тем, как она стремительно отрывается от земли, как благороден ее взлет.
По людскому невежеству - а оно всегда бестактно -ее часто сажают в тесной долине или на склонах гор. Но ей предначертано расти на равнине, дабы главенствовать в пейзаже и пить солнце, согревая свою нежную шею.
Не будем пока говорить об ее плодах. Достаточно того, что она дарит нам свой великолепный силуэт на фоне синевы. Она, божественная, сполна платит за пространство и за воду, которую пьет, ну хотя бы потому, что мы, усевшись в ее тени, слышим ее протяжный стон в вышине, или потому, что можем наслаждаться, глядя, как бледнеет вечернее небо, разлившееся за ее спиной. А главное -- благодаря ей мы уразумели, наконец, что прямая линия может быть такой же мягкой и пластичной, как изогнутая, кривая.
Ведь это она одной линией прочертила в синеве суть нашего молитвенного упованья, само движение его, словом, то, что не может выразить так полно и убедительно ни гора, ни человек, воздевший руки к небесам.
