Мне исполнилось восемь лет, и я впервые познакомилась с «ревностью мужчины» и со своей способностью, если и не кружить головы, то все же применять некоторую долю кокетства, присущую женщине. Но как это называется, и что я чувствовала, объяснить бы не сумела тогда.
Ревность я не знала, но инстинктивно почувствовала посягательство на мою свободу. Чувство предосторожности, чтобы не попасть в рабство, сильно проявилось у восьмилетней девочки. Это было на Рождество. По каким-то неотложным делам, мой отец задержался в Москве, и мы с мамой выехали к нему, чтобы провести праздники вместе.
В Сочельник и на первый день Рождества Христова мы были приглашены в имение, в тридцати верстах от Москвы, к друзьям моих родителей, известному психиатру, доктору Н. У него было два сына: старший Глеб, шестнадцати лет, будущий врач, и Борис, двенадцати, в будущем крупный художник-портретист, самородок, юрист по образованию. Хотя горела елка, но, скорее, это был вечер для молодежи от двенадцати до шестнадцати лет, и я была самая младшая, восьми лет.
Итак, Борис, очень красивый мальчик, с довольно сумрачным лицом и тоном заявил, обращаясь ко мне:
— Поклянись, что ты мне будешь верна на всю жизнь, и мои рыцарские перчатки в день брака я поднесу тебе.
— А как нужно клясться? — спросила я.
— Отныне ни с одним мальчиком ты не будешь ни танцевать, ни играть, ни очень много разговаривать, — при этом маленький Отелло больно сжал мне руку и с выражением превосходства, власти и самомнения смотрел на меня.
С видом оскорбленной королевы я стряхнула его руку:
— Мне не нужны твои перчатки, — не без высокомерия был мой ответ.
Это был мой первый бал, мой первый успех маленькой женщины, а не девочки. Я танцевала без устали, не только со всеми мальчиками, но и с самим доктором Н. и с другими взрослыми.
Будучи высокого роста, я выглядела значительно старше своих лет, в зеркале передо мной мелькал образ этой маленькой женщины с горячими глазами и щеками, в волнах белых кружев, в ореоле золотистых пышных волос. И в то же время я ни на минуту не теряла из вида сумрачного мальчика, не принимавшего участия в веселье. Мысль, что он «мой рыцарь», и его «перчатки» все же кружили мне голову.
— Вы обаятельны, — сказал мне лицеист лет пятнадцати. Он был высокого роста и казался совсем взрослым, настоящим мужчиной. Я нашла карандаш и записала «Вы обаятельны», чтобы не забыть, это слово я слышала впервые. Так как глаза лицеиста выражали восхищение, то оно не могло быть плохим. Мой головокружительный успех был закончен. Было одиннадцать часов, и отец отправил меня спать. Из гордости я ушла с веселой физиономией, но в спальне расплакалась. Мать меня утешала тем, что я и так имела два часа лишних, обыкновенно я ложилась спать в девять часов вечера.
