Кто-то подошел к двери, но пришел мимо. Это не мой папа — не его шаги.
Головка у меня очень устала. Я не шевелилась. Он сказал, чтоб я не ходила по комнате, но я не шевелилась — я устала; когда он вернется, спросит меня — Ты тут шумела, — и я скажу — Нет. — Я не знала, утро сейчас или уже другой день. Я ждала.
Он сказал, чтоб я не откликалась, если кто постучит, но никто не стучал.
Нежные голубоватые веки закрыты, глаза закрыты навсегда. И не видят его. Не смотрят на него. Закрылись навсегда?
Внезапно Лео вскочил. Нужно выпить, просто необходимо выпить. Немедленно. Письмо было окончено, он не мог больше ничего из себя выжать, оно было окончено; он сложил его, не потрудившись перечитать, сунул в конверт и адресовал Полицейскому управлению Сан-Франциско. Теперь нужна марка. Просто марка. Только она и стояла сейчас между ним и выпивкой.
Один раз днем стало очень темно. Я не знала, он ушел в это утро или в другое. Все в голове у меня смешалось. Я не шевелилась. Если лежать тихо, время соединяется и стоит на месте, и мне не страшно. А вот громких звуков я боялась — когда стучали наверху, какие-то люди ходили по верхней комнате. Чужие люди. Я думала, что они могут провалиться ко мне сквозь потолок. Тогда он возьмет пистолет и станет в них стрелять, а их ноги будут торчать из потолка…
Сначала наверху был шум, потом стало тихо. Стук всегда замирает. Шум всегда замирает.
Все замирает, если осторожно себя вести.
Лео купил марку в автомате, наклеил ее на конверт и опустил письмо в ящик на углу. Ну вот, дело сделано. Сделано. Жизнь завершилась. Какое-то время он постоял, прислонившись к почтовому ящику. Растерянный, нежный, трепещущий, словно влюбленный. Что он наделал? Неужели его жизнь подходит к концу?
Надо пойти выпить, подумал он, но вдруг почувствовал страшную слабость в ногах. Все тело его ослабло. Он дошел до точки, жизнь его дошла до точки. В кармане по-прежнему лежал пистолет, и он боком чувствовал его тяжесть, чувствовал, как его тянет в ту сторону, перекашивает.
Если он принесет поесть, я сразу узнаю запах еды и меня затошнит, я скажу, что не хочу есть, а он скажет — Ты плохая девочка, ты не ешь. — Поэтому я не шевелилась. По лестнице ходили люди — вверх, вниз, но это были не его шаги. Я не спала. А когда я проснулась, я была такая усталая, что не могла шевельнуться. Укусы у меня на коже стали крохотными красными пятнышками, а теперь куда-то уплыли, растаяли. А я была такая усталая, что даже не могла их почесать. Зато он не будет сердиться, потому что кровь из них не пойдет.
