Было это давно, около года тому назад, но до сих пор у капитана осталась неприязнь к закрытым помещениям. Ему казалось, что на открытом месте можно как-нибудь отпрыгнуть в сторону, спрятаться, и хотя наивность подобных рассуждений была очевидна, Кулемин упорно избегал долгого сидения в блиндажах и других укрытиях…
Вот и сейчас Кулемин, попыхивая «Казбеком», с неодобрением поглядывал на узкую щель, ведущую в блиндаж, где временно обосновался штаб дивизии. Стенки щели были обшиты досками с немецкой аккуратностью, и такие же аккуратные деревянные ступеньки вели вниз. Папироса кончилась, но капитан все еще пытался тянуть «фабрику». На душе было тошно. Он старался не думать о Пименове и все-таки думал о нем. Он говорил про себя: «Эх, Паша!.. Эх!..» — и не было больше слов, не хватало, не знал он их, все растерял куда-то, сейчас, в такой момент, растерял, когда, кажется, хоть умри, а выговорись. А ведь он знал столько слов… «Ведь я знаю столько слов! — убеждал он себя. — Ведь это же моя профессия. Надо только сосредоточиться — и вспомнить. И сразу будет легче, я же знаю…»
Но он не мог сосредоточиться, и вспомнить не мог вообще ничего. И вдруг понял чуть ли не с ужасом, что даже Пименова забыл… Только какая-то тень осталась в памяти, линия, общий облик, освещенный улыбкой, как в тот самый первый момент, когда они встретились взглядами — угадавшие друг друга в толчее приемной генерала Суржанова.
«А может, так и надо? — подумал было Кулемин, и тут же отрубил решительно: — Так нельзя. Нельзя!.. Ведь с ним ушла часть моей души. Как же я могу отказаться от них?..»
«А многих ли ты помнишь, кто ушел прежде? — год назад, и два, и три? ты всех их помнишь? и тех, кто погиб месяц назад — ты помнишь их тоже?» — спросил он себя. И ответил; — «Нет».
Потому что вспоминать о них времени почти нет: не пришло еще это время, чтобы их вспоминать. Потому что сейчас ты должен думать о живых. И завтра тоже — если сам останешься жив. Ты должен о них думать все время — может быть, благодаря этому больше останется в живых. И вот если мы доживем — мы вспомним…
А вспомнят ли те, что придут после нас?.. Что им будет вспоминать — наши рассказы? Они будут их слушать… Но ведь тот мир, если самому не пережить его, так далек от мира обычного, от семенных ссор, от неурядиц на работе, от отчаянья из-за разболевшегося зуба… Поймут ли они нас?..
«Не думают, какою куплен кровью», — вдруг вспомнил он по-итальянски строку из Данте, и повторил, вслушиваясь в каждое слово: «Не думают, какою куплен кровью…» Эта жестокая мысль вдруг принесла ему облегчение. Он все повторял и повторял эту строку, и какая-то отрешенность и покой снизошли на него. «Я же знал, — думал он, — что какие-то настоящие слова всегда есть. По любому поводу. Их надо только вспомнить — и сразу станет ясно, просто и, может быть, — легко.
