Шевалье — хороший рассказчик. Жесты у него скупые, точные, и он всегда старается спрятать руки в кружевных манжетах, ведь на эти руки и впрямь страшно смотреть — черные, костлявые, скрюченные, как птичьи когти. Говорят, их искалечило взрывом гранаты при какой-то осаде. В остальном же долгие годы воинской службы под началом Притвица не оставили на нем заметного следа, если не считать легкой хромоты, от мушкетного ранения при Мольвице. А вообще о шевалье шла молва, будто пули его не трогают. Огненный шквал Лейтена не нанес ему ни единой царапины, и суеверные гренадеры якобы видели, как пули и осколки на лету огибали его, хотя беспощадный огонь австрийцев как траву косил целые батальоны. Лоб у шевалье был до того низкий, что парик едва не упирался в сросшиеся, угловатые брови. Остроскулое лицо с крючковатым носом и иронической усмешкой придавало ему сходство с лисом, который жмурится на солнце. Он называл себя неимущим младшим отпрыском гордого семейства де Ламот и частенько поминал о своем дальнем родстве с герцогом де Вилларом. Но, кроме генерала, который, надо сказать, относился к шевалье с мрачным уважением, никто не знал о его происхождении ничего определенного. И никто бы не поверил, что он почти ровесник своему господину.
— Ventre-saint-gris![19] Неужели я, разгромивший отборную английскую пехоту, отступлю перед добродетелью какой-то мещаночки? Это же позор для имени и репутации короля, моего отца…
Бенекендорф, нетерпеливо слушая шевалье, презрительно пожимал плечами. Молодой граф не носил парика, его собственные каштановые локоны, слегка припудренные, были по последней моде перехвачены на затылке черной шелковой лентой. Он был красив, но эта красота внушала женщинам скорее беспокойство, нежели радостную надежду. От него веяло хрупкостью и болезнью — чуть слишком бледен, влажный рот слишком ярко алел, а глаза блестели так, словно его постоянно мучили бессонница и легкая лихорадка. Впадины на висках полнились глубокой синей тенью. Двигался он размеренно и грациозно, однако временами, не в силах совладать с собою, резко вздрагивал, а не то выпрямлялся на стуле и вскидывал голову, как бы намереваясь бросить вызывающую, презрительную реплику. Но ничего не говорил. Движение было непроизвольное, чуть тревожное, как весь его облик. Иногда он сидел, задумчиво наблюдая за Эрмелиндой, меж тем как рука праздно лежала на скатерти, беспомощная, ладонью вверх, как неглубокая скорлупка из какой-то странной белой субстанции.
