«Призвав меня не спешить, — вспоминает Симонов, — Федин сделал несколько общих замечаний о характерах некоторых действующих лиц романа, начав с главного его героя — Артемьева.
“…Он подчеркнуто положителен — в литературно-критическом, а не только в идейном и житейском отношениях… Душа его помещена в сосуд, в колбу, которую выдула наша положительная критика. На фронте в бою он очеловечивается… Отрицательных характеров я пока не вижу, если не считать Нади. Таким образом, эта часть романа бесконфликтна… Врага Вы не даете. Предполагается, что враг — это данность. Где-то за пределами раскрытого Вами действия тройственная ось, Берлин — Рим — Токио… вообще международный злодей”».
Свои соображения по рукописи Федин изложил в двух больших письмах, в одном из которых было тринадцать страниц… «За его письмом, — обобщает мемуарист, — стоял большой писательский труд, потраченный им всецело на меня, на то, чтобы помочь мне стать писателем. Я при всей своей литературной незрелости был все-таки достаточно опытен, чтобы понять… что прочесть мою рукопись так, как дважды прочел ее Федин, и написать о ней так, как он написал, значит истратить на литературное воспитание, в общем-то, начинающего прозаика К. Симонова не часы и даже не дни, а, очевидно, две или три недели, оторванные от собственной работы, от собственной фединской прозы».
Наряду с суровостью оценок Федин не упускает из виду путеводный маяк, к которому устремлен автор. Солидаризируется с его целями и подталкивает его в избранном направлении. «Мне хочется, — декларирует Федин, — чтобы большой Ваш замысел, очень важный для нашего времени, очень удачно выбранный, претворился бы в большое достижение… Вы можете сделать так, что роман займет очень видное место в текущей литературе, но можете сделать так, что он войдет в историю литературы. Вот чего я Вам и желаю».
Из учиненного ему творческого раздрая Симонов извлек предметные уроки. Итог подведен в следующих словах: «Роман этот, впоследствии сжатый мною с тридцати двух до девятнадцати печатных листов все-таки и сейчас оставляет желать лучшего. А в ту пору, когда я в первоначальном виде принес его в “Новый мир”, был вещью растянутой, рыхлой, а местами просто-напросто неумело написанной».
Отбросы ненужных излишеств и литературной трухи составили почти половину первоначального текста — 13 авт. листов!.. Вот отчего Симонов навсегда считал Федина своим учителем в прозе. Свои дневники военных лет, едва те одолели долгое и яростное объединенное сопротивление Главпура и цензуры, он послал умирающему писателю. И последнее письмо, написанное рукой Федина, адресовано Симонову. В этом письме умирающий учитель впервые назвал своего ученика на «ты».
