– Прастятутка, паранжу на себя надень!
– Родину погубят, сволочи!
– Ельцин победит!
Грянуло. Один за другим снаряды рвались, выбивая из монолита пыль и побелку, черня его, второй снаряд вошел в окно, разорвав проем, и вслед за ним по окнам ударил пулемет. БТР на площади пришел в движение и развернулся к Егору бортом. Вдруг из толпы вылетела фигура пацана, который с силой метнул что-то в сторону машины, и броня загорелась, брызги пламени рассыпались по асфальту. Ствол из овального люка на борту полыхнул и бросавший упал. Началась давка, люди кричали, и только сейчас Горь осознал, что это был Сережа.
– АААА! – Егор побежал вперед, доставая из-за пазухи выскальзывающую бутылку, споткнулся, но удержался на ногах. Глаза застлала пелена слез, и во второй раз он упал на бок, продрав плечо до мяса, осколки стекла уперлись в бедро. Боль отрезвила его. Сморгнув, Горь поднял глаза – напирая на него, закрывая обзор, горел Дом Советов.
На окраине Москвы, в угрюмой однушке с почерневшими, сырыми углами на потолке, под пыльным зеленым абажуром обрюзгший Горь, Егор Владимирович, набирается горькой. Он наливает рюмку за рюмкой, выгоревший на солнце докрасна, с черным обрамлением ногтей и синими, размытыми линиями татуировки на плече. Выпивая, он долго смотрит на мертвенно бледный, еще свежий след от обручального кольца на своей руке. Комната освещена всполохами телевизора.
Звонит телефон, к телефону подходит сын, пятнадцатилетний Ваня, чернявый, скуластый, похожий на отца. Он берет трубку; в трубке слышится голос. Какое-то время он шепчет, но голос становится громче с каждой фразой. «Обязательно должны прийти, Санёк, – говорит он, – Решается судьба нашей Родины».
По телевизору прекращается реклама. Горь отключает «мьют» и невероятно отчетливо, будто низкий бас диктора минует алкогольный туман, слышит: «…человек – это единственное животное на планете, способное сопротивляться инстинкту самосохранения».
