— Палубу снесет!
Огромный вал поднял судно, и оно с минуту неслось вместе с ним, выливая густые потоки воды через отверстия своих израненных боков. Подветренные брасы были частью снесены, частью смыты с кофельнагелей, и тяжелые реи впереди угрожающе раскачивались из стороны в сторону. В передней части видно было, как люди корчились, бросая полные ужаса взгляды на огромные нижние реи, кружившиеся над их головами. Разорванная парусина и концы поломанных приводов развевались в воздухе, точно пряди волос. Под ярким солнцем, по сверкающему хаосу и реву волн слепо несся корабль, всклокоченный и обезумевший, словно стараясь бегством спасти жизнь; а мы, в смятении и тревоге, еле удерживаясь на ногах, кружились на юте. Мы говорили все разом, визгливым лепетом, и с виду напоминали инвалидов, а по движениям сумасшедших. Расширенные и блуждающие глаза блестели на улыбающихся истощенных лицах, которые, казалось, были посыпаны толченым мелом. Мы топали ногами, хлопали руками и чувствовали себя способными запрыгать или выкинуть что-нибудь необычайное, хотя, в действительности, едва держались на ногах. Капитан Аллистоун, суровый и худой, жестикулировал как безумный, крича мистеру Бэкеру:
— Закрепите нижние реи. Закрепите их как можно сильнее!
На главной палубе люди, взволнованные его криками, расплескивая воду, бесцельно метались из стороны в сторону, по пояс в кипящей пене. В стороне от всех, на краю кормы, стоял у руля старый Сингльтон, благоразумно засунув свою белую бороду под верхнюю пуговицу блестящего пальто. Покачиваясь над грохотом и суматохой волн, он возвышался в суровом спокойствии, всеми забытый, напряженно следя своими зоркими старыми глазами за искалеченным кораблем, который открывался перед ним во всю длину, наклонившись вперед в порыве качки. Перед его высокой прямой фигурой двигались одни только перекрещенные руки, ловкие, всегда готовые решительным поворотом задержать или ускорить снова быстрое вращение ручек штурвала. Он внимательно управлял рулем.
Бессмертное море, в своей великой справедливости, дарует людям, помилованным ею презрительным милосердием, возможность изведать в полной мере треволнения, которых они искали. Совершенная мудрость его милосердия не разрешает им пораздумать на свободе о замысловатом и горьком привкусе бытия, чтобы они, чего доброго, не вспомнили и не пожалели о том, что приняли в дар эту чашу вдохновляющей горечи, из которой они так часто вкушали и которую так часто пытались оторвать от их немеющих, но все же сопротивляющихся губ. Не успев еще спастись, они тотчас же должны приступить к оправданию своей жизни перед вечной жалостью, которая повелевает труду быть тяжелым и беспрерывным — от восхода до заката и от заката до восхода. И так будет продолжаться до тех пор, пока истомленная смена дней и ночей, заполненных упорными криками мудрых, требующих счастья и пустого неба, не искупится наконец глубокой тишиной страдания и труда, немым страхом и немым мужеством людей темных, забывчивых и выносливых.
