Окрестная тишина постепенно успокоила меня. Грисельда пошевелилась, платье немного задралось, и ноги в слабом свете фонаря, стоявшего неподалеку, засияли огнем, который зажег во мне безумную страсть. Маленькие трусики, белые и чистые, резко контрастировали со смуглой кожей, зеркально-ровной, как поверхность лагуны в безветренную погоду. Другого белья, уж я-то знал, на Грис не было. Она редко надевала лифчик, гордясь полным бюстом родившей женщины, остававшимся на удивление упругим. Я им восхищался, а Грис умиляло, как я, наподобие ребенка, который вытягивает, засыпая, последние капельки молока, нежно покусываю ее соски. «Какой же я счастливчик: отхватил шикарную самку», — подумал я и почувствовал, что мой секс стремится к решающей схватке. Я расстегнул ширинку, нагнулся и провел языком между ног Грисельды, сначала мягко, потом, когда Грис начала реагировать, словно очнувшись от сладкого — а не от кошмарного — сна, настойчиво, с силой; язык прямо-таки превратился в бич. Грисельда подскочила как от удара тока и зависла над сиденьем, будто у нее проявились способности к левитации или она заболела эпилепсией.
Она стала просить меня войти. Умоляла изломать ее, избить, сделать с ней все, что захочу, поскольку я сукин сын, неисправимый, а потому и недостойный прощения, но сукин сын восхитительный, доставляющий неизъяснимое удовольствие.
Вы простите меня, но в мире нет ни одного настоящего мужчины, который отказал бы женщине в подобной просьбе. И я не отказал. Она несколько раз испытала оргазм. А когда наконец и я достиг его, то почувствовал Грис настолько в моей власти, настолько беззащитной передо мной, что тихо поднялся и пристально посмотрел на нее. Глаза были закрыты, на лице застыло выражение такой боли, что я свирепо захрипел:
— Грис, Грис, Грис…
Я подумал, что готов сделать для этой женщины все, что она захочет, действительно все, в том числе и убить ее.
Небольшое пятнышко крови, возможно, от расколотого зуба. Вот и все, что у нее было. Я смочил слюной носовой платок и ласково передал ей. Наверное, ударив Грис, я поступил очень плохо, но не хуже других. Многие известные мне люди, конечно, никого не убивали, даже не изменяли своим супругам, они слыли примерными родителями, хотя были круглыми кретинами, профессиональными садистами, махровыми циниками и шантажистами. Я хорошо знал семью Марселы, своей первой жены, знал, какую несчастную жизнь ей устроили: отец — избиениями и мать — непротивлением его жестокости. Это были партнеры по издевательству над детьми. К той же категории относился и брат моего тестя, любимый дядя Марселы, который заставлял семилетнюю племянницу сосать его крайнюю плоть, он наваливался и на свою собственную дочь Элисту, которой было всего четырнадцать лет.
