Они поднимались по крутой тропке, обрамленной высоким кустарником. Холодный ноябрьский день 1900 года – когда-то в такой же день двое бродяг показали мальчику дохлых тяжеловозов. Мальчик никому об этом не рассказывал. Он до сих пор помнит тот случай, но объяснить его не пытается. В его сознании происшествие приобрело обособленную безусловность видения, которое никаких объяснений не требует.
Целый день шел дождь. Вдоль тропы проложена поросшая травой канава, по которой струится вода. Журчание слышно, но самой воды не видно. Они несут двустволки под мышкой.
Чуть раньше мальчик рассказывал Джослину свой сон.
– …Я спустился к реке. Было жарко, как прошлым летом, и я решил искупаться, а над водой носились птицы – большие такие, но не хищные. Они летали низко, лапками задевали мне волосы. Их так много собралось, что мне пришлось выбраться на берег.
– Теддер говорит, что на лимане в этом году много уток, – кивает Джослин.
– Ну, я до берега доплыл, стал искать одежду, а ее подменили. На месте моих вещей оказался армейский мундир. Я его надел… Он пришелся впору, будто на меня сшит.
– Мундир офицерский? Какого полка?
– Не знаю.
– Кавалерийский?
– Не знаю я…
– Может, Восьмого гусарского?
Они подошли к калитке в живой изгороди. Прежде чем пройти в калитку, Джослин коснулся ружья, напоминая, что нужно переломить ствол, и едва не вздрогнул от неожиданности: внешне мальчик превратился в сущего иностранца, сына своего отца – итальянского торговца.
– Нет, это вряд ли, даже во сне, – ласково пробормотал Джослин, едва шевеля губами.
– … а потом я засунул руку в китель, а там внутри краб! Здоровенный! Он меня за палец цапнул. Я руку вытащил, а вместо ладони – краб. Запястье на месте, предплечье на месте, только кисти нет. Краб.
– Ерунда какая-то! Зачем ты мне это рассказываешь?
– По-моему, сон значит, что если я пойду в армию, то меня ранят.
– Пустяки, легкое ранение, царапина!
– Нет. Серьезное увечье.
– Я утром барсучиху видел, – сказал Джослин. – Зря ты со мной не пошел.
– Я слышал, как ты уходил. Ты Теддера отругал за то, что удила на кобыле опять болтаются.
– Ох, одно мучение с этой лошадью! Никак не могу к ней приноровиться.
В молчании они спустились по узкой крутой тропке.
– От тетушки Беатрисы нет вестей?
Джослин будто не услышал, и мальчик недоуменно покосился на него.
Дядюшка прищурился, подставил лицо промозглому ветру, словно всматриваясь куда-то в даль, в гаснущий предвечерний свет. С таким выражением уходят из дома навсегда, в равнодушную неизвестность.
