А еще для меня стало неожиданностью то, что я, оказывается, очень похожа на мать. Конечно, я и раньше знала, что, например, высокая линия скул и изящно вылепленный подбородок я позаимствовала из рода Риджи, от матери… И глаза от нее. И походка. И фигура.
Надо что-то узнать о ней… Я ведь сейчас не знала ничего, кроме ее имени да нескольких скандальных подробностей. Не знала, где она жила во Флоренции, кого любила. Имела ли подруг. Кого же расспрашивать? Если не считать какой-то Анджелы Лоредано, о которой вскользь упомянул король, у меня нет другой ниточки.
Дверь отворилась.
— Ее величество ждет вас, донна Сюзанна.
Я вошла. Это действительно была спальня — огромная, роскошная, освещенная множеством свечей, со стенами, обитыми шелком мягких тонов. Живописный плафон украшал потолок. А еще я увидела картины — Джотто, Караваджо… Здесь, похоже, все увлекались живописью — таков уж Неаполь.
Властный женский голос, раздавшийся из-за шелковой ширмы, заставил меня вздрогнуть.
— Подайте мне духи и оставьте меня наедине с донной Сюзанной.
Потом королева добавила по-немецки:
— Вы, Шарлотта, тоже свободны.
Из-за ширмы вышли три или четыре девушки — аккуратные и все, как одна, очень юные и хорошенькие. Поклонившись мне, они бесшумно покинули спальню. Снова раздался голос, говоривший по-немецки:
— Донна Сюзанна, мы просим вас подойти.
Снова это «мы»! Что за манера разговора? Облегченно вздохнув по тому поводу, что, к счастью, поняла немецкие слова, в которых разбиралась весьма слабо, я зашла за ширмы. И замерла.
Обнаженная Мария Каролина полулежала в великолепной ванне из розового каррарского мрамора, наполненной водой и душистой мыльной пеной, — вода благоухала самыми немыслимыми обволакивающими ароматами. Пребывая в крайнем замешательстве, я пробормотала:
— Ваше величество… удобно ли?
— Мы же женщины, — ответила она по-немецки. — Мы свои, не так ли? Садитесь!
И она указала мне рукой на мягкий пуф рядом с ванной.
— Разве моя сестра не делала так в вашем присутствии?
— Я была ее фрейлиной, — сказала я с трудом, ибо говорила по-немецки еще хуже, чем понимала.
— Фрейлиной моей сестры — значит, вы почти родная мне.
Заметив мое замешательство, она пристально взглянула на меня.
— Вы не владеете немецким, не так ли?
— Да, мадам, — призналась я честно.
— Странно! — сказала она, переходя на итальянский. — Вы были близкой подругой моей несчастной сестры, и она не научила вас?
— Ее величество научила Габриэль де Полиньяк немецкому, а я оказалась не столь толковой. К тому же… я слишком молода, мадам, чтобы иметь право считать себя настоящей подругой Марии Антуанетты. По-видимому, она относилась ко мне не как к подруге, а как к дочери… или как к младшей сестре, если это не звучит слишком самонадеянно.
