Сыновья заметили у матери слезы.
— Ушиблась? — удивился Мишка, перестав смеяться.
— Н-ну… а еще большая! Смотри, мам, как я кувыркнусь… и не больно. Смотри!
Ленька сполз с ее груди и, внимательно глядя на мать, посапывая, настойчиво спрашивал:
— Головой стукнулась, да? Которое место?.. Давай подую — пройдет.
— Прошло… — сказала Анна Михайловна, улыбаясь и смахивая слезы. — Коли уронили, сами теперь и поднимайте меня.
Ребята схватили ее за руки, потянули. Она вскочила с земли так неожиданно легко, что сыновья, потеряв равновесие, попадали на траву.
— А! Вот вам… Ма-ла ку-ча! — засмеялась мать и принялась тискать, щекотать ребят, приговаривая: — Станете над матерью измываться? На землю ронять станете?
У палисада, под тенью молодых тополей, Елисеев распрягал своего Буяна. Жеребца донимали мухи, он не стоял смирно, и Елисеев ругался. Выцветшая гимнастерка его, рябая от дегтя и бурых мокрых пятен, была, как всегда, распахнута на груди.
Анна Михайловна хотела пройти мимо, но Петр окликнул ее, точно между ними и не было ссоры.
— Будет дождь, как думаешь? — спросил он, нетерпеливо поглядывая на небо.
— Должно, будет, — неохотно ответила Анна Михайловна, оправляя волосы.
— А стороной не пройдет? Тпру-у, дьявол!
Он посмотрел еще раз на благодатную тучу — синее крыло ее вот-вот собиралось размахнуться в полнеба, — поцарапал обожженную потную грудь и, уверившись, что дождь непременно будет, весело заключил:
— По заказу. Вовремя отсеялся… А ты?
— На себе пахать собираюсь, — ответила Анна Михайловна, поворачивая к крыльцу.
Елисеев бросил хомут и шлею на землю, резко свистнул. Чалый потный жеребец послушно выскочил из оглобель и, фыркая, отряхиваясь, пошел во двор, махая пышным хвостом. Калитка была притворена, жеребец привычно толкнул ее мордой.
Наблюдая за конем, Петр пробормотал:
— Что ж ты… Всем кланяешься… а у соседа и попросить не хочешь?
— Какой толк? Все равно не дашь лошади.
— А может, и дам… почем знаешь?
— Скорей удавишься, — сказала, озлясь, Анна Михайловна.
Петр рванул с земли сбрую, кинул ее на себя и побежал к навесу, печатая дорожку коваными каблуками тяжелых сапог. И, как бы заметая его след, порыв ветра поднял на дорожке пыль, закрутил ее, понес дымным столбом по двору.
— Не любо правду-то слушать, — сказала Анна Михайловна и ушла в избу кормить ребят обедом.
Вскоре в доме потемнело, потом окна осветила молния, глухо прокатился гром. Ребята затихли за столом, перестав есть. Анна Михайловна перекрестилась, закрыла вьюшкой трубу в печи и притворила, по обычаю, дверь, чтобы не было сквозняка.
