— Тебя бы собакам скормить.
— Попробуй… Нет, вы гляньте, мужики, на кобылу. Ну, в аккурат патрет Советской власти! — злобно хохотал Исаев.
— За такие разговоры к сыну в гости отправим, — пригрозил Семенов.
— Руки коротки.
— Ничего, хватит рук на сегодняшний день к стенке поставить.
— Ставь, шантрапа беспортошная, ставь!.. — забрызгал слюной Исаев. — Все равно дышать нечем… продразверсткой задушили.
— Подохнешь — воздух на селе будет чище.
Кобылу поставили во двор. Чтобы она не завалилась, ее подвязали на ночь под брюхо старыми вожжами, закинув концы на переклад и крепко стянув узел.
В ту ночь Анна Михайловна почти не сомкнула глаз. Уложив ребят, она зажгла фонарь, прихватила лохань с теплой водой и отправилась во двор. Кобыла понуро покачивалась на веревках у яслей, слабо переступая разбитыми ногами. Вожжи не давали ей упасть. Она не подняла головы, когда Анна Михайловна залезла с фонарем и лоханью в стойло.
— Страдалица ты моя… мученица, — прошептала Анна Михайловна, подсовывая под веревки пучки соломы, чтобы не так резало. — Ну, взгляни на меня, на хозяйку свою… Ну?
Кобыла скосила на огонь темный печальный глаз и равнодушно пошлепала отвислыми губами.
— Не признаешь?.. Ах ты, сердитая!
С тихим, грустным смехом Анна Михайловна погладила морду кобылы. Сняв платок с головы, заботливо вытерла гной из покорных глаз. Потом осторожно промыла водой раны, смазала их снадобьем, которое ей дал сосед Петр Елисеев.
— Болит? Ну, потерпи, дурочка, что поделаешь, — уговаривала она шепотом. — Скорей заживет… Вот как тебя звать, не знаю… — задумалась она. — Хочешь, Машкой буду звать? Была у меня телка Машка. Очкастая, белоногая, чисто картинка… Продала ее, как Лешу в Питер отправляла… Ha-ко, похрусти, Машка, сенцом… — И она совала ей гороховину. — Не хочешь? А хлебца хочешь?
Повесив фонарь на крюк, Анна Михайловна побежала в избу, пошарила в суднавке[2]. Там лежала завернутая в тряпицу горбушка хлеба, припасенная на завтрак сыновьям. Анна Михайловна ощупала ее впотьмах, горбушка была как будто порядочная. Отломила мякоть, подумала, нерешительно взвесила горбушку на ладони и отломила еще кусок. Теперь остаток горбушки был так мал, что его не стоило оставлять в суднавке.
«Преснушек ребятам напеку… Каши сварить можно… сыты будут», — успокоила себя Анна Михайловна и, забрав в фартук весь хлеб, вернулась во двор, из рук покормила Машку. Налила в лохань воды для пойла, хотела помять вареной картошки и посыпать ржаными высевками, да вовремя вспомнила: лошадь не корова, пойло любит чистое.
