При данных обстоятельствах, делающих проблематичным возможность переиздания книги, скромному редактору-составителю только и остается, что утешаться наполеоновским афоризмом – «кража – лучший комплимент гению» – и сожалеть о том, что несколько досадных опечаток, допущенных по его вине, так и будут множиться с каждым скачанным текстом.
На одну из них, ту, что на странице 186, со злорадным удовольствием как минимум трижды указывал в своих статьях и заметках один маститый набоковед-аллюзионист, один из тех эрудированных педантов, которые свято уверены в том, что «в прозе Набокова главное – это параллели, переклички, ситуационные и мотивные рифмы», а потому с маниакальным упорством выискивают в ней литературные аналогии и генеалогии, «подтексты» и «претексты», «интратекстуальные эквивалентности» и «отсылки», коды и, конечно же, анаграммы, будто бы таящиеся буквально в каждой набоковской строчке…
Охота за параллелями, аллюзиями и анаграммами, конечно же, – увлекательное занятие, хотя, как показывает пример Чарльза Кинбота, чревата безумием. Да и слишком много одержимых «набокоедов» подвизаются сейчас на истоптанной интертекстуальной ниве. «Их сотни, тысячи, миллионы…» Имя им легион, и не мне пытаться остановить безумный бег этого псевдонаучного стада.
Занятый другими литературоведческими проектами и «новым преданный страстям», я все же время от времени возвращался к замыслу, отчасти уже реализованному в «Классике…», и продолжал собирать те сведения о Набокове, которые помогли бы погрузиться в прошлое и поэтапно, шаг за шагом, проследить его путь на литературный Олимп, представить сложный и драматичный процесс его канонизации, а если получится – восстановить тот образ, который запечатлелся в сознании его первых читателей, еще не загипнотизированных звездным статусом монтрейского небожителя, еще не ослепленных той лучезарной легендой, которой он облек свое имя.
Для подобной реконструкции необходимо тщательное изучение документальных свидетельств, оставленных в мемуарах, письмах и дневниках современников Набокова, оказавших определяющее влияние на судьбу его книг и писательскую репутацию. Разумеется, при этом надо учитывать, что в каждом из трех указанных жанров в большей или меньшей степени допускаются элементы художественного вымысла и стилизации.
Эстетическая преднамеренность, стремление приукрасить или, наоборот, очернить нашего героя в первую очередь характерна для мемуаров, как правило, подчиненных не только закону «личной перспективы», но и определенному художественному заданию. («Странно, каким восковым становится воспоминание, как подозрительно хорошеет херувим по мере того, как темнеет оклад, – странное, странное происходит с памятью…»)
