А эта койка-раскладушка для Миши Вайнштейна, которого ближе к ночи ноги не держат, когда нет сил чайник вскипятить — вон там, за занавеской плитка, а дотянуться нет уже и охоты, — когда есть только одно желание: уложить свое тело в горизонталь, полистать пару минут что-нибудь из журналов и… провалиться в сон. Если, конечно, повезет. Если обойдется без приступа и без Скорой.
И все здесь, включая огромный буфет — не буфет, а целый город от пола до потолка, со скульптурной, резьбой, ящичками и закоулками — избыточная роскошь немецких резчиков эпохи «до социализма» — и даже изморозь на окнах, которая зимой появится и которая так к лицу этой мастерской, — все, абсолютно все, самые несовместимые вещи, живут в гармонии, созданной безупречностью Мишиного вкуса.
И уйти отсюда очень трудно, можно сказать — невозможно.
— Миша, кто эти люди?
Я держу пачку старых, явно начала века, фотографий.
— Люди.
— ?
— Просто люди. Я собираю старые фотографии. Люблю лица.
Сейчас, когда я пишу это, вспоминая Мишин голос и Мишины интонации, меня искушают такие, якобы, его слова о фотографиях:
— Лица всегда несут отпечаток времени;
или
— Тип лица меняется во времени;
или
— Каждой безымянной фотографии можно напридумывать, нафантазировать биографию;
или
— Одежда, аксессуары и лица всегда познавательны;
и еще много чего.
Но он ничего этого не говорил.
Почему меня так и тянет написать это — не знаю. Может, потому, что это — стереотип. Но он это не говорил именно потому, что это — стереотип.
Даже слова «люблю лица» он, кажется, тоже не произносил (это и так ясно из его портретов). А сказал он доподлинно следующее:
— Собираю старые фотографии.
И все.
А меня все мучит: а вдруг бы ему попалась фотография кого-нибудь из тех, кто его избивал в детском доме? Что бы он с ней сделал? Резал бритвой? Поливал кипятком? Это был бы не Миша.
И так страшно били — по спине, по почкам. Почки не выдержали. Миша еще тогда, в детстве, заболел, но долго не признавался в этом.
С тех пор врачи сражаются с этой болячкой, по сие время, да…
Да Миша все знает. Он даже знает, сколько ему осталось. Но говорит об этом странно, как бы со стороны. Без злости. Без жалости к себе. Но защиты ищет: и в людях, и в разных лечениях-врачеваниях.
— За что меня били? Ты наивная. За что бьют в детдоме? За то, что еврей, за то, что художник, а не пэтэушник, за то, что не курю, за то, что не подворовываю. Хотя, если бы подворовывал, били бы еще крепче.
Хотя куда еще…
