Ощущение было такое, словно в безукоризненную, но мёртвую грамматику вдруг вдохнули жизнь. Движения были вроде бы те же, но выглядели совершенно иначе — они были его собственные, не похожие ни на кого. Казалось, будто, уложив каждое своё движение в столь узкие каноны, он в результате обрёл свободу — и от своих тиранических родителей, и от комплексов, и от самих канонов. Он наслаждался своей силой, играл своим телом, как джазовый музыкант играет на инструменте.
Я взглянул ему в глаза и понял, что в драке с ним у меня не было бы ни единого шанса.
Через месяц после того, как я поступил в университет, ко мне подошёл парень с Тайваня, с которым мы вместе учились на курсах японского. «Чего-то не видно тебя совсем. Куда запропастился?» Я непонимающе спросил, где это меня не видно, на что он мне терпеливо объяснил, что все иностранцы университета тусуются вместе, на особой тусовке для иностранцев.
«У тебя что, друзей, что ли, нет?» — с подозрением спросил он. Я ответил, что есть, но что все они японцы. «Японцы? — недоумённо проговорил он. — Японцы же не дружат!» На тусовку я так и не пошёл, но и уверенности, что мои отношения с японцами можно назвать дружбой в русском смысле этого слова, у меня тоже не было и нет до сих пор.
Как раз в то время вместе с несколькими японскими студентами я подрабатывал в горах проводником для детей, и периодически, навесив на спины огромные деревянные рамки сёико с поклажей из продовольствия, палаток и посуды, мы делали броски от одной горы к другой, где нас поджидали дети. Шли мы гуськом, практически не отдыхая, поскольку с таким весом без помощи и встать невозможно, и обращались ко всем встречным со следующим приветствием, в котором умещались почти все шаблоны, нужные японцу в жизни. Первый в шеренге говорил «Доброе утро», второй — «Добрый день», третий — «Приятно познакомиться», четвёртый — «Позволю себе отведать вашей великолепной еды», пятый — «Спасибо за угощение», шестой — «Спокойной ночи», и, наконец, седьмой — «Простите, что позволили себе отойти от приличий». Первому вежливо отвечали «Доброе утро», на второго смотрели как на полного идиота, потом начинали постепенно понимать шутку и, поравнявшись с седьмым, уже начинали хохотать. Именно этих парней я считал тогда своими друзьями, и мне было с ними хорошо, хоть и совсем не так, как чувствуешь себя в русской компании.
С людьми, выросшими в русской культуре, связь на каком-то другом уровне, о каждом знаешь всю подноготную, с каждым ты лицом к лицу, глядишь в его бездонные глаза и веришь в него и — поэтому — в себя. В слаженной группе японцев смотрят не друг на друга, а вместе на мир, верят не в каждого конкретного человека, а в общность всей группы. Верят слепо, переставая видеть и других, и самого себя, как бы утопая в вере. И, пожалуй, именно тогда, вышагивая в шеренге с белым полотенцем, повязанным на голове на манер японских рыбаков и строителей, и почти автоматически выдавая своё «спасибо за угощение» каждому встречному, я впервые почувствовал себя по-настоящему японцем.
