Двадцатилетние девицы не умеют и суп сварить. Парни не умеют вбить гвоздь. А дети вроде моего соседа живут и разговаривают так, словно им уже на пенсию пора, разводя рацеи на тему ответственности и совершенно не мысля куда-либо забраться или залезть — из боязни упасть и ободраться. Предстоящая жизнь видится как сумма рискованных ситуаций, которых необходимо избежать во что бы то ни стало, всё планируется до последней мелочи, и желательно, чтобы каждый шаг попадал в уже проторённую колею — ещё оступишься на обочине.
При этом теряется масса удовольствий: главные цветы-то как раз на обочине и растут.
Недавно мы сидели и выпивали с приятелем. Ему уже под сорок, родился он в глухой деревушке на севере страны и полностью ослеп годам к тринадцати.
— Разозлил меня кто-то, не помню даже чем, а я тогда бешеный был: в такой деревеньке полуслепым расти, знаешь, удовольствия мало. А у нас в каждом классе печка стояла — зимой холод-то страшный, не то что у вас тут, — а на печке чайник, так я на перемене взял этот чайник и как ополосну всех кипятком, девок тоже. Меня к директору, отца вызвали — он деревенским почтальоном был, потому сразу и пришёл. Так он взял палку и давай меня лупить, минут десять лупил, не меньше, я рыдал так сильно, что почти дышать уже не мог. Но он у меня настоящий мастер был: всегда жуть как больно, но кости потом все целые, ночь отоспался и топай по снегу опять в школу.
Мой приятель стрельнул у меня сигарету и с трудом зажёг её стоиеновой зажигалкой новой модели: кнопки теперь в них делают жёсткие, чтобы дети не могли нажать.
— А когда я совсем ослеп, он меня в горы стал водить, вместе по водопадам лазили. Падал? Конечно, падал. Но он меня научил: расслабься, говорит, и плыви себе вниз, рано или поздно ногами до дна достанешь. В такие места меня водил, до сих пор удивляюсь, что живым остался. Научил и на лыжах кататься, и в кружок дзюдо записал — в двадцать лет чёрный пояс дали. А нынешние слепые и дорогу едва переходят, не то что по горам ходить, вот и остаются на всю жизнь ханнинмаэ — людьми наполовину…
Я смотрел, как он курит, то и дело проводя пальцем вдоль сигареты, чтобы по жару понять, докуда докурил. Широкоплечий и уверенный в себе, раз в неделю он бегает километров двадцать вдоль реки с очередной зрячей девицей — от них всегда отбоя нет. А когда он был младенцем, дед с бабкой по отцовской линии винили мать в том, что ребёнок родился с изъяном: «В нашем роду слепых никогда не было, это всё кэгарэ — твоя кровь грязная. Иди и выбрось его в снег, достал уже своим плачем». Мать пеленала его и ходила часами по снегу, дожидаясь, пока те заснут. А потом тихонько укладывала его спать.
