— А у тебя небось большой?
Я расхохотался, но он и глазом не моргнул. Сразу посерьёзнев, я объяснил, что не так уж, да и не в размере дело. Но подозрение у него в глазах осталось.
Следующие дни я старался особенно не высовываться, но всё же не мог отказать себе в удовольствии пошутить с весёлыми тётками каждый раз, когда относил им очередное полотенце. Крашеный, который, очевидно, был до того у них любимцем, отодвинулся на второй план. На пятый день он не выдержал, остановил меня в коридоре пьяный от ярости, проорал что-то про студентов-выпендрёжников и сказал, что сейчас будет бить мне морду. Затем отвёл кулак назад, но почему-то так и не ударил. Опустил было кулак, но сразу поднял его снова. И опять опустил. На третий раз я схватил его за обе руки, и он, хотя был уж точно не слабее меня, почему-то сразу обмяк и так и стоял, глядя на меня. Подбежали остальные, нас разняли, и я немедленно подал в отставку со своей высокой должности.
Я много раз проигрывал в голове эту сцену: полутёмный коридор с полотенечными коробками и крашеный парень с обмякшими руками. Когда я схватил его за руки, в глазах его было облегчение.
Сегодня я в очередной раз пошёл на тренировку карате. Мой учитель — семидесятилетний однорукий старик, лысый, грозный боец с совершенно очаровательной улыбкой. Левую руку он потерял в молодости на заводе — на неё свалилось несколько тонн железа, но и после этого он выиграл немало соревнований. Он и сейчас может не только сесть на шпагат, но ещё и положить голову на пол перед собой и заснуть в этом положении. А в шестидесятых, в разгар студенческого движения и буйных настроений в обществе в целом, он был королём весёлых кварталов у реки Ёдо в центре Осаки.
— Сижу, например, пью себе, как вдруг вбегает хозяйка соседнего бара, мол, ихнего бармена пятеро лупят. Пятеро так пятеро. Я иду, укладываю их одного за другим — там же шантрапа одна. Главное — что дальше делать. Дашь им уйти — они ещё народу приведут, а со всеми уже не справишься. Потому и надо сразу сесть с ними и выпить заново как следует, чтоб дурных чувств, знаешь, не оставалось. Вот так вот. Потому меня и поили везде задаром, куда ни пойдёшь.
Тогда, знаешь, все дрались, но лежачих не били. А полицейские даже не глядели — скажут: «Ну, парни, вы тут не очень-то», — и дальше себе пойдут. А потом как начали применять закон о запрете насилия, и пошло: пальцем к кому прикоснёшься — уже тебя в участок тащат. Вот и перестали все драться. Зато теперь уж если до драки дойдёт, никто остановиться не может — разучились. Нож тебе в пузо, и до свиданья.
