Она протянула Марку руку не то для поцелуя, не то для пожатия, предоставляя ему выбор. А он думал: «Неужели она до такой степени несообразительна, неужели она не видит, в каком я состоянии, неужели это можно не заметить?» Но тут же его почти испугал устремленный на него взгляд девочки. На лестничной площадке она даже несколько раз обернулась, стукаясь коленками о футляр со скрипкой.
Когда он открыл дверь, ему ударил в нос доносившийся сразу отовсюду запах кофе, ужасающий запах кофе, казалось нагнетенный в квартиру, как сжатый воздух. Он вспомнил, что, уходя, не выключил электрический кофейник. Сигнальная лампочка уже не горела, но на дне кофейника еще булькала жижа. Он налил ее в чашку и, прибавив три куска сахару, выпил одним духом. Он подождал, пока эта горькая и обжигающая жижа попадет в желудок, потом сел и стал опять поджидать — на этот раз наступления глубокого и разумного спокойствия, которое должно было каким-то усилием обрести его сердце. И он долго сидел так, рассматривая при ровном свете неона ссадины на своих кулаках.
Выйдя из кухни, он спокойно подошел к радиоприемнику и повернул регулятор. Он испытывал известное удовлетворение оттого, что без особого труда вновь возвращается к своим привычкам. В своей квартире ему всегда удавалось обрести душевный покой. Она помогала ему немного отвлечься от всего, что было связано с банком. Вначале он был слегка помешан на ней и даже отказывался от приглашений только ради того, чтобы поскорее оказаться дома. Лучшие минуты своей жизни он провел здесь, наедине со своим приемником. «Существует ли что-нибудь такое, чего ты желаешь и чего у тебя нет?» — спрашивал он себя. «Нет, нет». — «Мог ли бы ты быть счастливее?» — «Конечно. Всегда можно быть счастливее, но я не знаю толком, что…», и так далее — тысяча глупостей в том же духе. Нечто вроде спокойного эгоизма, а также известная душевная простота позволили ему прекрасно свыкнуться с одиночеством. Ему было не внове быть одному, по этой части у него был большой опыт, и он знал, что может ждать от него немалой помощи.
Он сел за свой письменный стол и позвонил Денизе. Он насчитал десять гудков. Обычно она подходила сразу. Он повесил трубку со смутным чувством облегчения. Потом он позвонил в Немур. Слегка суховатым тоном он сказал матери то, что решил ей сказать, — это был целый доклад, бессознательно приготовленный для нее: что он уволен; что его признали неправым по всем пунктам; что он встретил у Женера мало помощи и отныне не может ждать от него никакой, так как не хочет ни о чем его просить.
