— Встали. Сейчас кофей пить будут, да завтракать.
— Много их там?
— Сам. Да супружница с дочкой прикатили вчерася из Тобольску.
Немного погодя, кухарка ушла наверх и, вернувшись, сказала:
— Заглянула я. Кушают. А ты заходи туда, коли звал.
Саня поднялся наверх. Изразцовые печи блестели в лучах зимнего утреннего солнца.
— Здорово, Юдин! — ответил басом купец. — С добром пожаловал?
— Муки́ бы немного взаймы?
— Муки́? Ну, что ж, хорошо. Только придется до масленицы без расчета работать. Согласен?
— Куда деваться? Согласен.
— Слышал я, братец, что ты книжки сильно читаешь, что в них дельного находишь?
— Жизнь.
— Жизнь? Нет, парень, ее не по книжкам надо строить, а по деньгам. Книжки читаешь, а штаны-то на тебе, погляди: заплата на заплате.
Он смеялся, содрогаясь всем телом, хрипло, надрывно. …Был в деревнях один крайний выход — пустить в пищу хранимые на вес золота семена. Во всех крестьянских избах в эти дни думали о семенах. Кое-где уныло заурчали самодельные жернова. Со слезами на глазах бросали деревенские бабы драгоценные зерна — надежду на будущий год — под тяжелые камни, собирали пригоршнями теплую, пахнущую сдобой муку.
Голод.
На кладбищах ежедневно появлялись свежие могилы.
На дорогах все чаще и чаще стали баловать «удальцы», убивая всякого, кто имел пищу или деньги.
Голод. Толпы изможденных людей тянулись на восток, выменивая на последние пожитки пропитание. Зверем смотрели друг на друга. Умирали на ходу. Не охнув, валились в снег. Застывали.
Бабка Акулина, жившая в соседях с Алексеем Григорьевичем в маленькой саманной избенке, забралась от голода и холода в печь и затихла. Через две недели, в самую распутицу, кто-то сорвал у бабки дверь с крючка. Нашли почерневшее, подернутое тленом ее тело.
Саня Юдин продолжал печекладничать. Что ни говори, мастеровому человеку легче прожить. Нанимался обычно так: плата деньгами невысокая, зато пока кладет печку, харч хороший, а у тех, кто побогаче, после «пуска дыма» — штоф.
С детства Саня Юдин отличался от сверстников недюжинной силой. За последние годы поднялся выше вверх и раздался в плечах. Крепкие, как клещи, руки, с пальцами цепкими и железными, белозубая добрая улыбка, черные, припушенные длинными ресницами глаза.
Любовался сыном отец, вздыхала исхудавшая мать.
Да и лето 1912 года было веселым. Дожди, как по заказу, прошли сразу же после сева, а потом поливали часто, и все по ночам. А днем жарило солнце. Преображались поля. Радовались крестьяне: «Шанежки будем есть, да не простые, а крупчатные».
