— Подлец! — выпалил Славка и бросил карандаш. — Хлеб-то общий!
— Ну, уж это ты слишком! — возразил Евгений Аристархович. — Ведь мальчик же, не взрослый человек…
— Наплевать, что мальчик! А если из-за него танки не могут на фронт выйти… Нет, ты умри, а терпи!
Накричал Славка на Вадьку, а самому его тоже жалко. Голодный же, чуть живой. Да в придачу еще и не нарочно проглотил довесок, а случайно… Подумал Славка и говорит:
— А он не вернет дяде Андрею тот довесок? А? Евгений Аристархович, пусть вернет. Ладно? Сочините, чтоб вернул…
Писатель схватился за сердце. Не дыша, он открыл бутылочку, выкатил на ладонь таблетку, сунул ее под язык… Это у него приступ. Который уж раз!
Помолчав, Евгений Аристархович ответил:
— Не знаю, Слава, мне бы и самому хотелось, чтоб вернул.
Писатель задумался над своей повестью.
Задумался и Славка. Перед его глазами так и стоит Вадька, жует чужой довесок. И вдруг пришло в голову: «Подозревает! Писатель думает, что я у него довески краду! Имена переменил, а сам пишет про себя и про меня…»
Славку затрясло от обиды. «Спросить? Нет, нельзя. Вдруг это мне показалось…»
И хорошо, что не спросил! Зря бы только обидел человека. Вадька-то, как выяснилось из дальнейшего, это совсем не Славка.
Попили они с утра кипяточку с хлебом, согрелись. Македонов и задремал на кровати. Просыпается — нет Вадьки. «Что бы это значило?» — подумал. Снова закрыл глаза, но сон не идет, почему-то стало тревожно. Добрался он кое-как до стола, поднял крышку кастрюли — так и есть! Всего два кусочка хлеба. Это значит, Македонову на обед и ужин. А Вадькиного хлеба нет. И карточка всего одна, здесь же, в кастрюле. Выходит, сбежал.
— Вот видите! — крикнул Славка. — А вы еще за него заступались… Довесок украл, бросил больного человека. Это как, по-вашему?
— Суди сам, Слава. Но мне почему-то кажется, что Вадька не такой уж пропащий человек…
Славка не согласен. Но он всего лишь секретарь. Его дело только записывать мысли писателя. Сам же Славка не верит больше Вадьке и вовсе не интересуется его судьбой. Другое дело — дядя Андрей Македонов. Как же он теперь будет жить?
Но писатель снова перенес действие повести. На этот раз на фронт, под Пулково.
Заметил часовой неведомо откуда взявшегося мальчишку.
— Стой! Ни с места!..
А тот зашатался, зашатался. И сел в снег.
Принесли его в блиндаж едва живого. Посадили к раскаленной чугунке. Старшина обхватил рукой, придерживает, чтоб не упал. Пожилой такой старшина, усатый и в полушубке.
