Мартин воскликнул развязным тоном, которым хотел усыпить свою неспокойную совесть:
— Добрый вечер, старик! Добрый вечер, Марианна! Идите сюда! Выпейте по глотку пива!
Густой дым от первой затяжки трубок еще висел над столом, собираясь около маленькой лампы без абажура. На столе был табак, спички, стаканы и полупустые бутылки, а подальше, у скамьи, стоило еще несколько полных бутылок, ожидавших своей очереди.
Том Робсон, сидевший прямо против двери, поднял свою кружку. У него была своя собственная большая кружка, которая постоянно стояла у его приятеля Мартина, и он запел, приложив руку к сердцу:
O my darling,
[10] вижу я!
Мери-Энн — любовь моя!
Это была песенка, которую он сам сложил в честь Марианны, к большому негодованию своего худощавого друга, типографского подмастерья, сидевшего за столом, рядом с ним.
Густав Оскар Карл Юхан Торпандер был бы настоящим шведом, если бы только пил. Он обладал и преувеличенной любезностью и французским легкомыслием, которые обычно свойственны недостаточно солидным представителям этой нации.
Увидя Марианну, он встал и продолжал стоять, застыв в поклоне, слегка сгорбив плечи — левое немного повыше, и склонив голову набок, но ни на минуту не спуская глаз с молодой женщины. В то время как Том Робсон затягивал свою песенку, швед покачивал головою, сочувственно улыбаясь, как бы желая выразить Марианне свое сожаление по поводу того, что им приходится встречаться в таком плохом обществе.
Четвертый из компании сидел спиной к дверям и не двигался; он был глух. Наконец, заметив, что швед встал и кому-то кланяется, он тоже наполовину повернул свое тяжелое тело и лениво кивнул.
Имя этой личности почти стерлось в памяти людей — настолько крепко пристало к нему его прозвище. Все знакомые звали его «Клоп», и когда воспитанные люди желали упомянуть о нем, они говорили или иносказательно: «насекомое, живущее под обоями», или даже «тот… ну… вы знаете… стены… словом, простите, пожалуйста!»
Зарабатывал себе на жизнь Клоп тем, что целыми днями сидел в полутемном углу конторы амтмана, где он или спал, или запечатывал и увязывал пакеты и документы. Но тем не менее он был абсолютно необходим в конторе, ибо у него была способность помнить все и давать точнейшие разъяснения относительно каждой бумаги, — чего бы она ни касалась, — которая за последние двадцать пять лет имела отношение к конторе. Он мог стоять среди комнаты и, указывая пальцем на полки вдоль стен, говорить не задумываясь, что находится в каждой папке и чего не хватает. Поэтому-то он и переходил от амтмана к амтману, как ценная мебель, и чем больше возрастало его искусство, тем более значительное вознаграждение старался он себе выпросить, чтобы безудержно отдаваться двум своим страстям: пить пиво и читать по ночам романы.
